Переворот

Часам к одиннадцати туман рассеялся, истаял, и горы открылись во всем своем непреходящем величии. Кайгородов любил эти края бывал здесь не раз, многих знал и в Шебалино, и в Теньге, и в Урсуле… Но эта поездка была особой. Вот потому, когда подполковник Катаев посоветовал взять конвой из трех-четырех гвардейцев, Кайгородов решительно отказался: «Нет! Они ж мне, ваши гвардейцы, всю обедню испортят».

И поехал один.

Поздно вечером Кайгородов добрался до Обогона. Можно было миновать его, либо не задерживаться здесь, а ехать сразу до Черного Ануя, но слишком велико было искушение — и десять верст крюка ничего не значили: в Обогоне жила знакомая учительница, бывшая монашка, кроме того, были тут доверенные люди, от которых намеревался он разведать обстановку… Хотел пробыть только до утра, но задержался еще на сутки — такая крепкая была арака [3] у обогонских друзей и такой мягкой оказалась перина у бывшей монашки… Потом он казнил себя за столь необдуманный шаг, за мягкотелость и безволие, раскаивался и давал себе слово не вилять больше, не кружить, а ехать прямо на Черный Ануй.

Так или иначе, а в Ануй приехал Кайгородов только спустя трое суток. Вернее, сначала-то он заехал в Верх-Ануйское, тут у него тоже были знакомые… Они и посоветовали ему зайти к алтайцу Мендешу, который замещал председателя сельского комитета.

Мендеш, однако, не захотел вести разговоры насчет присоединения, торопливо стал собираться, волновался и никак не мог засунуть кисет за голенище сапога. Кайгородов взял его за плечо, крепко сжал и повернул к себе:

— Послушай, Мендеш, ты чего это мечешься, как заяц в петле? Никто тебя за горло не берет и душу из тебя пока не вытряхивают… Одно спрашиваю: слыхал ли ты что-нибудь о вашем законном правительстве, которое находится в Улале и во главе которого стоит знаменитый алтайский художник Чорос-Гуркин?

— Куркин слыхал… правительств не знаю, — бормотал Мендеш, мотая головой. — Пойдем к председателю. Кужай Тобоков все знает, все скажет… А я ничего не знаю.

Кайгородов понял, что от Мендеша добиться ничего не удастся, и пошел к председателю (вернее, поехал), юрта которого находилась в полуверсте от деревни, в небольшой продолговатой лощине. Кужай Тобоков увидел их еще издалека, вышел навстречу, цыкнув на кинувшихся было с лаем собак, и те, опустив хвосты, скрылись за юртой.

Кужай был невысок, приземист, шел он как-то боком, припадая на одну ногу, и голову держал неестественно прямо, а если поворачивал, то и сам весь, всем туловищем поворачивался, лицо его при этом страдальчески морщилось, искажалось.

— Чирьи замучили, кермес их задери! — объяснил он столь странное свое состояние. — Всего испятнали. Болят — спасу нет.

— Чем лечишь? — поинтересовался Кайгородов. Кужай поморщился.

— Все уже перепробовал: и волчью кожу прикладывал, и лягушку живую держал за пазухой, пока она не сдохнет…

— Сдохла? — насмешливо спросил Кайгородов.

— Скорее сам сдохнешь. Ох-хо! — застонал и вопросительно глянул на Мендеша: что это, мол, за человек и по какой такой надобности ты его привел? Но Мендеш вильнул глазами, отвернулся, стал смотреть на горы, будто он их увидел впервые.

— Ладно, Тобоков, — пообещал Кайгородов, — вылечим мы тебя. А теперь давай знакомиться: военный инструктор Каракорум-Алтайского округа подъесаул Кайгородов… А может, Кужай, ты и округа своего не знаешь, не признаешь? А мне Гуркин велел: потолкуй, говорит, прежде всего с Кужаем Тобоковым, посоветуйся с ним, он человек умный…

— Откуда Гуркин знает меня?

— Гуркин всех знает. И очень удивляется, что вы его знать не хотите.

— Почему не хотим?

— Да потому, что ни на одну бумагу округ не получил от вас ответа.

— Бумаг у нас нет в Верх-Ануе… — вздохнул Тобоков. — Вот и не посылаем.

— Как это нет бумаг? — не понял Кайгородов.

— Секретаря нет, — уточнил Мендеш. — Писать некому.

— А вы тут для чего, написать не можете?

— Ага, не можем, — признался Тобоков, пошевелив пальцами правой руки. — Совсем не можем.

— Как же вы подписываете бумаги?

— А никак. Когда был секретарь, он все бумаги подписывал. А теперь ни секретаря, ни бумаг…

Кайгородов засмеялся: впервые он встречал председателя без бумаг.

— Меня народ избрал, — обиделся Тобоков. — Как я мог отказаться?

— Единогласно избрали, — подтвердил Мендеш. И вдруг спросил: — А может, Верх-Аную присоединиться к округу?

— Тебя, Мендеш, понять — пуд соли съесть надо, — глянул на него Кайгородов. — То из тебя слова клещами не вытянешь, то ты вон какую прыть выказываешь — за весь Ануй расписываешься. А если другие не захотят?

— Почему не захотят? — возразил Тобоков. — Если скажем, захотят.

— Ну, так и скажите! И не только здесь, в Ануе, но и на волостном собрании послезавтра… Скажете?

— Почему не сказать? Если надо — скажем.

— Надо, надо, дорогой Кужай! Договорились, значит? — облегченно вздохнул и подал руку Кайгородов. И улыбнулся. — И что вы за люди- не знаешь, с какого боку к вам подъехать.

— Человека по одежке, а коня по потнику не узнаешь, — засмеялся и поморщился тут же Тобоков, напомнил, должно быть, чирей о себе. Кайгородов махнул рукой:

— Ерунда! Все как раз наоборот. Ладно, — махнул еще раз. — Поглядим.

Вечером, приехав в Черный Ануй, Кайгородов разыскал председателя волостного комитета Пиляша Алагызова предъявил ему свой мандат. Алагызов долго его изучал, Кайгородов, не выдержав, спросил:

— Неразборчиво написано? Или, может, читать не умеешь? Как верхануйский председатель…

Алагызов молча вернул удостоверение.

— Моя фамилия… — начал было Кайгородов, но председатель его опередил:

— Знаю, что Кайгородов… В бумаге написано.

— Вот и хорошо! — сказал Кайгородов. — С грамотным человеком легче разговаривать. А ты чего это как будто не в себе?

Алагызов, глянув исподлобья, достал кисет и стал закуривать.

— Не в духе, говорю, чего? — переспросил Кайгородов. Алагызов поморщился:

— Зубы замучили, болят пятый день…

— Да вы что! — засмеялся Кайгородов. — Одного чирьи одолели, другого зубы замучили… Как сговорились. А может, и вправду сговорились? — глянул в упор. — Больно уж все у вас шито-крыто. Послушай, Алагызов, что-то я не пойму: население вашей волости сплошь инородческое, русских почти нет, а тянетесь к Бийскому совдепу…

— Ни к кому мы не тянемся, — возразил Алагызов. — И до Бийска от нас далеко, и до Улалы тоже не близко…

— Разве это причина? Улала защищает интересы всего алтайского народа, хочет, чтобы он самостоятельно жил. Почему не цените этого, не понимаете?

— Больно налоги большие, — после некоторого раздумья ответил Алагызов.

— Налогов бояться нечего, — Кайгородов встал и прошел по комнате взад-вперед, поскрипывая половицами. — Вы же получили окладные листы из Улалы?

— Получили.

— Ну? Разве обложения округа больше совдеповских налогов?

— Может, и не больше. А кому платить?

— Если вы поймете свои интересы и присоединитесь к округу, вопросов таких задавать не будете.

Алагызов помолчал ровно столько, чтобы осмыслить слова Кайгородова, провел растопыренной пятерней, как гребнем, по густым черным волосам и, вздохнув, покачал головой:

— Нет, ничего не выйдет. Песчанская волость тоже не присоединяется, а они рядом с нами.

— Ну и что, что рядом? — нахмурился Кайгородов. — В Песчанской волости много русских, там дело ясное… Может, вы русских боитесь? — внушительно спросил.

Алагызов опять помедлил, что-то осмысливая и снизу вверх поглядывая на Кайгородова.

— Бояться русских нечего, — сказал Кайгородов. И пояснил: — Безнаказанно им не пройдет, если они вздумают применить силу. А интересы Алтая должны защищать сами алтайцы. Понимаешь?

Алагызов удивленно подумал: «Он говорит так, будто сам алтаец, а не русский».

— Понимаю, конечно. Только шибко далеко до Улалы, — высказал сомнение. — Вот если бы центром Каракорума сделали Черный Ануй или Онгудай, тогда другое дело…