Солнце и кошка

Линейка, которая везла нас к ялтинскому автобусу, тронулась. Не помню, как нас провожали, как прощались мы с матерью, взяв с нее слово — не задерживаться надолго... Помню одно: яркий день, серый каменный парапет и на нем, комочком солнца, рыжий маленький Захарка. Он поднял хвост трубой и, недоумевая, смотрит нам вслед круглыми, нестерпимо зелеными, обманутыми глазами. Линейка стучит по булыжной дороге, я машу котенку рукой, и мы уезжаем — туда, где нас ждут бомбежки, полночные зарева над спелыми хлебами Запорожья... Захарка и детство остаются позади.

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Началась вся эта история — для Андрея началась — в ту минуту, когда он увидел их вдвоем. Даже не то чтобы увидел, успел рассмотреть — просто в густой толпе, медленно текущей по руслу центрального прохода, мелькнули перед ним золотистые, рассыпанные по плечам волосы и рядом, чуть позади, ржавая «деголлевка» с узким, вытянутым козырьком. И тут же взгляд его метнулся в сторону, отпрыгнул, как от ожога.

Когда он снова, не поворачивая головы, искоса, будто боясь выдать себя, вернулся к тому же месту, он ничего не заметил. Ничего, кроме пестрой, колышущейся мешанины чьих-то пальто, шапок, шляп, высоких, повязанных платочками причесок, похожих на монашеские клобуки...

I

Он и думать не думал в тот день, что попадет в кино, да еще в «Ракету», на самую окраину города... Но так уж повезло. Вдруг сняли два последних урока, ребята схватились за портфели, а когда прошел слух, что все-таки физику чем-то заменят, весь класс рванул на улицу и рассыпался второпях кто куда.

Андрей и Иринка по пути домой — они жили рядом, в одном дворе — свернули на бульвар. Здесь было шумно, солнечно, просторно, наверное, оттого, что деревья стояли еще голые, сквозные, только на крепких молодых дубках кое-где висела рыжими лохмотьями прошлогодняя листва. Они шли, смеялись, болтали — так, ни о чем, Андрей вспомнил, что давно собирался поискать в магазинах колонковые кисти,, заглянуть в художественный салон — тут же, на бульваре...

Уже подсыхал асфальт, дымясь тонким сизым паром, уже встречались прохожие с веточками первой мимозы. Желтые соцветия походили на пушистых цыплят, Андрею казалось — вот-вот они пискнут, зашебуршатся под блестящим целлофаном... А Иринка таким долгим взглядом провожала каждый проплывающий мимо букетик, что металлический рубль, зажатый в кулаке у Андрея, начинал раскаляться, жечь ладонь...

Цветов он так и не купил, не решился. Вместо мимоз он купил чебуреков, чтобы только избавиться от проклятого рубля. Чебуреки были остывшими, но под конец казались горячими, даже огненными — от переложенного в начинку перца и лука, оба уплетали их с аппетитом, стоя перед газетной витриной на углу. И тут, просматривая вчерашнюю «Вечерку», среди объявлений на последней странице Иринка наткнулась на «Утраченные грезы», старый итальянский фильм.

— Там играет Сильвана Помпанини! — ахнула она.— Я умру, если не увижу Сильвану Помпанини!..

— Не умирай,— сказал Андрей.

Они посмотрели на часы, решили, что успеют.

— А как же колонковые кисти?..— вспомнилось ей уже перед автобусом.

Но Андрей не думал о них. Ему, в общем-то, все равно было, куда идти или ехать, если рядом — Иринка...

И снова им повезло. Автобус подошел не очень полный, они устроились на заднем сиденье, и Иринка всю дорогу взахлеб, даже пришептывая слегка от возбуждения, рассказывала ему о Сильване Помпанини: какая это была несравненная красавица, какая актриса... Она читала, слышала от мамы,—Андрей знал, что мама у Иринки работает на киностудии редактором, и сам видел дома у них целую библиотеку по киноискусству.

Он слушал, но не слишком внимательно. Сильвана Помпанини... Ему представлялся разноцветный детский мячик, в брызгах прыгающий по солнечной луже... И красный помпончик на пушистой Иринкиной шапочке, задорно, бочком сидевшей на ее густых черных волосах, — помпончик тоже прыгал, когда автобус потряхивало. Смотреть на это было забавно. Андрей улыбался.

На коленях у него лежали оба портфеля, его — тощий, пустоватый, и сверху — Иринкин, тяжелый, распираемый учебниками, с погнутой от усилий скобкой на замочке — портфель старательной, серьезной ученицы... Андрей каждое утро брал его у Иринки и нес, вместе со своим, возвращая только перед самой школой. Хотя, в общем-то, ему наплевать было, что про них скажут, если увидят, как он несет ее портфель. Но уж такой молчаливый уговор существовал между ними.

Он слушал и смотрел на ее смуглое — даже после зимы — лицо, на щеки, покрытые свежим, плотным румянцем, на подвижные, тонкие, сомкнутые на переносице брови, а под ними — до черноты синие, искрящиеся глаза... Смотрел и думал, что вряд ли на самом деле такой уж красавицей, такой уж ни с кем не сравнимой была эта Сильвана Помпанини...

Иринка перехватила его взгляд, вспыхнула. И неожиданно заинтересовалась билетами, скомканными у нее в кулаке. Один из них оказался счастливым.

— Твой или мой?..

— Твой,— не думая, сказал Андрей.

— Ну, это все равно.— Иринка разорвала билет и они, как водится в подобных случаях, проглотили — каждый свою половинку — «на счастье»...

Во всем, ну просто во всем — куда уж дальше-то?..— везло ему в этот день.

Правда, к началу сеанса, на журнал они не успели, но и это, если разобраться, вышло к лучшему. Возможно, контролерши здесь, в микрорайонах, были менее въедливы, а скорее всего — таких, как они, опоздавших, скопилось у входа порядочно, и оказалось не до придирок, хотя на рекламном щите чернела надпись: «Детям до шестнадцати лет...» Ростом Андрей, разумеется, мог бы сойти, но то ли по лицу, то ли по долговязой фигуре, нескладной, как бы составленной из плохо пригнанных частей, контролерши угадывали, что шестнадцати ему нет, и не только шестнадцати, а и... В таких случаях Андрей не спорил, не петушился, не совал руку во внутренний карман, вроде бы за паспортом... Все равно, знал он, у него ничего не получится.

— Рожа у тебя слишком честная,— пожалел его как-то Алька-Американец.— С такой рожей не проживешь!..

Но на этот раз все сошло благополучно, им даже удалось перед тем, как снова потух свет, найти свой ряд, свои места.

Хороша она была... Спору нет — хороша, ничего не скажешь... Весь зал, почувствовал Андрей, замер, затаил дыхание, когда Сильвана Помпанини возникла на экране, а потом вздохнул,—-как бы ветерок прошелестел по рядам.

Это и было в фильме самое главное — Сильвана Помпанини. А в остальном, пожалуй, ничего уж такого особенного, и чтоб «детям до шестнадцати...» Андрею случалось видеть кое-что похлеще. Если его что и смущало, так только то, что рядом сидит Иринка и тоже смотрит на это. Что оба они, вместе, сидят и смотрят на это,— вот отчего ему в иные минуты делалось не по себе. Тогда его как горячим паром окатывало... Не будь Иринки, он, возможно, смотрел бы на все, происходящее на экране, другими глазами. Но сейчас, когда Анну Заккео, ее чистое, нежное, гордое тело жадно хапали, мяли мужские руки, ему казалось, будто и сам он в чем-то виноват перед Анной Заккео, и перед Иринкой тоже, потому что все у нее было, как у Анны Заккео, как у всех в мире женщин, и это все поганили руки, похожие на руки всех в мире мужчин... Раньше они с Иринкой сидели так, что при малейшем движении трогали друг друга плечами, и ее шапочка мягким, как дыхание, ворсом касалась его щеки. Но потом Андрей откинулся, вжался в угол между подлокотником и спинкой, и так просидел до конца, пока не зажегся свет, и, тут, взглянув на Иринку, он увидел огромные, померкшие, потрясенные, провалившиеся куда-то внутрь Иринкины зрачки с блестевшей над нижним веком слезинкой...