На сопках Маньчжурии

— Задавайте вопросы. Я очень желала бы выслушать вопросы, — говорила Мария Аристарховна. Она испытывала удовлетворение, ни с чем не сравнимое. Она только опасалась выступления и вопросов отца Геннадия. С ним нужно будет говорить не о воплощении индуса, раздавленного слоном тысячу лет назад, а спорить о церковных догмах. «Возможно ли сие или невозможно, и если возможно, то не является ли это колдовством и святотатством?» Если он объявит спиритизм колдовством, это произведет самое отвратительное впечатление на женщин. Я ему скажу: «Мы поспорим потом, у меня дома. Заходите».

То, что все сидели тихо, как бы затаив дыхание, было для нее явным признаком победы.

— Я очень хочу, чтоб вы задали вопросы, — сказала она усталым счастливым голосом. — После того как я отвечу, вам все станет ясно. Главное — радостно знать, что человеческая душа существует независимо от тела и что после смерти она не спит, а живет деятельной, разумной жизнью.

— Я хочу задать вопрос, — прозвучал женский голос.

И если было тихо, то стало еще тише, хотя сотни голов повернулись в сторону заговорившей.

— Пожалуйста, пожалуйста!

Поднялась молодая женщина, повязанная серым платочком.

— Вы говорили о том, что после того, как люди узнают про свое великое счастье, то есть о том, что после смерти душа живет деятельной, разумной жизнью, людям на земле станет стыдно ссориться и не уступать друг другу…

— Да, да, милая, — сказала Мария Аристарховна, вглядываясь в тонкое лицо девушки, вокруг которого из-под платка выбивались черные кудри.

— Тогда это действительно великое счастье, — сказала девушка. — Вы жена управляющего — значит, ваш муж и другие члены товарищества все уже знают про это. Ведь не может быть, чтобы члены правления скрывали друг от друга такую великую радость?

— Да, да, — сказала Мария Аристарховна, ощущая в груди легкий укол тревоги.

— Взаимные уступки! Вы живете здесь и знаете рабочих. Что они могут вам уступить?

По залу прошла легкая волна… Девушка говорила ясным, звонким голосом, и Мария Аристарховна почувствовала, что в этой ясности и чистоте голоса заключается огромная сила.

— Что могут уступить рабочие, сидящие здесь? Разве только штрафы!

Шум нарастал, шум пробуждения, освобождения. Люди переглядывались, перешептывались, и над этим шумом, как ветер над морем, все выше и выше поднимался ясный, чистый голос:

— Или, быть может, они должны заявить: «Расценки слишком высоки, много зарабатываем, чересчур жирно живем, уступаем, уступаем…»

В зале стало так шумно, такое могучее движение прошло от стены к стене по всем скамьям, что, когда Мария Аристарховна воскликнула: «Я вас не понимаю, я говорила не о том», — она сама не услышала своего голоса. Между тем, едва начинала говорить неизвестная девушка, сейчас же водворялась тишина.

— Ясно, что речь может идти только об уступках со стороны акционеров. Нам уступать нечего!

Девушка села, исчезла, потонула среди собравшихся. Мария Аристарховна ничего не могла сказать, потому что говорили сразу десятки и сотни голосов, полицейские старались пробраться к неизвестной, но люди стояли и сидели плотно и кричали им:

— Куда вы? И без вас тесно.

Лицом к залу, выпрямившись во весь рост, стоял Данкеев, правую руку опустив в карман пальто, а левой держась за шашку.

— Прошу, господа, соблюдать порядок! — Он тоже не слышал себя, а свистеть в присутствии Ваулиной не решался, ибо это прежде всего обозначало бы, что он признает явное нарушение порядка.

В задних рядах громкий мужской голос кричал:

— Тише, тише!

— Просим госпожу Ваулину дать ответ на вопрос, заданный ей.

— Господа, — начала Мария Аристарховна, чувствуя, что она вдруг выброшена в совершенно другой, чужой и ужасный мир, где у нее нет ни мыслей, ни языка. — Господа, я думаю, я убеждена… надо сказать, в самом деле… — Она мучительно искала и не находила слов.

— Разрешите мне, — поднялся с первой скамьи инженер Коссюра, — разрешите мне… Как не стыдно! Какая-то женщина, вместо того чтобы поблагодарить Марию Аристарховну за то несравненное удовольствие, которое Мария Аристарховна всем нам доставила, сообщив, так сказать, или, вернее, поставив в известность…

Однорукий Добрынин вскочил и прервал инженера:

— Не знает ли госпожа Ваулина, как живется душам павших в Порт-Артуре, под Ляояном и на полях других сражений?

«Он спрашивает серьезно или смеется надо мной?» — Мария Аристарховна не могла решить этого вопроса.

— Господа, — заговорила она, — в последние дни все очень взволнованы. Пал Порт-Артур… Не надо так волноваться по поводу войны. Тело убито, но душа живет, да, да! Не шумите, ради бога, прошу вас. Тем же, кто встревожен, что проиграна война, скажу: наши газеты «Гражданин», «Московские ведомости» и «Новое время» спокойно говорят о падении Порт-Артура. В самом деле, господа, мы пошлем миллион солдат и победим японцев!

Последние слова ей показались очень удачными, — она даже улыбнулась. И все потонуло в свисте, криках и топоте ног. У нее заболели уши, она прижала к ним ладони, хотела подумать: «Боже мой, они ничего не понимают… Какой ужас!» Но даже этого не смогла подумать.

Сзади крикнули:

— В котельной человека раздавило!

И среди зловещей, сразу наступившей тишины:

— Насмерть. Только мокрое место осталось.

Жены и родственники тех, кто работал сейчас в котельной, вскакивали с мест. Задыхающийся женский голос выкрикнул:

— Кого?

Зал пришел в движение, опрокидывали скамьи.

— Ну, значит, кудиновским краном, — сказал Михаил Варваре.

— Вот вам уступка, — воскликнул мужской голос. — Наши уступай и жизнь отдавай, а они драной мочалы уступить не хотят. Да о чем беспокоиться: человека раздавило, а душа его живет!

Варвара оглянулась и увидела Добрынина, давно не бритого, в мятой солдатской фуражке набекрень; сверкнули его глаза и белые зубы, Она сказала:

— Ты прав…

Хотела еще что-то сказать, но людская волна разъединила их. Варвару, как и всех, выносил на улицу мощный поток.

У входа в котельную толпились мастеровые, двери были распахнуты, мутный свет сеялся оттуда…

— Где полиция, почему нет полиции?

Цацырин протиснулся в тускло освещенную мастерскую. Темные массы котлов, стелюги, железные листы, бочки и ящики с заклепками, широкое, высокое горно-все это в сумрачном пространстве котельной приобретало особо мрачный вид.

… Дело было так. Нужно было поднять котел, чтобы подложить стелюги. Крановщик Кудинов подвел кран, зацепил, но поднял недостаточно высоко, и Евстратов никак не мог подставить стелюги.

Тогда Крутецкий закричал Кудинову:

— Что ты, не видишь? Подымай выше!

Кран не успел сделать и одного оборота, как трос лопнул и котел упал.

Из-под котла не раздалось даже стона. Евстратов был раздавлен мгновенно.

Когда подняли его окровавленные останки и отнесли к стене, работа в мастерской прекратилась. Все сняли шапки. Сдержанный гул голосов наполнил обширное помещение. Крутецкий исчез. Кудинов неподвижно сидел на куче шлака, бледный, с мятой, точно после сна, бородой, в короткой поддевке с расстегнутым воротом и твердил:

— Да что вы, братцы! Что я, в первый раз? Десять лет цепляю, а сегодня рванул? Включил и осторожненько понес, потому что знаю, что он, подлый, на двух нитках держится.

Полиция не показывалась.

Первым из администрации появился в котельной инженер Коссюра. За ним главный инженер Казанский.

Коссюра посмотрел на тело погибшего, прикрытое пальто, и остановился около котла.

— Иван Иванович, — обратился он, закуривая, к главному инженеру, — а котел-то того, вмятина… и затем, вероятно, в пазах…

Папироса у него потухла, он вынул спички.

В глазах у Цацырина потемнело; не отдавая себе отчета, коротким сильным ударом он сбил фуражку с головы инженера и крикнул:

— Шапки долой!

Коссюра даже присел, на лице его отобразился ужас: он ждал второго удара и, когда его не последовало, оглянулся…