Дальние снега

Есть натуры, словно созданные для жертвенности, для того, чтобы скрашивать жизнь другим. Такой сотворила природа и Марию. Она была уходчивой, получала искреннюю радость, если могла услужить, позаботиться, поделиться, одарить, ничего не желая и не ожидая для себя взамен. Она отдавала им лучший кусок, стараясь, чтобы потеплее они были одеты, ободряла словом и никогда не показывала, как ей самой плохо. Мария не сердилась на капризы Сани, но все резче проявлявшиеся грубость и себялюбие брата ее очень огорчали.

…После коротких похорон Глафиры — ее не отпевали — Зверев не находил себе места. Очень жаль ему было девушку. Вообще-то равнодушный к выпивке, он на этот раз пошел в кабак и, к неудовольствию своему, увидел там Мисочку. Тот подозвал:

— Сидай! Давай выпьем за упокой Глашкиной души.

Мисочка налил Звереву из своего штофа.

В кабаке Терентия Корепанова полно народа. Сине от табачного дыма, гул стоит от пьяных голосов. У стойки, возле трехведерной бочки с водкой, властвует хозяин, почти без шеи, с маленькими заплывшими глазами. Лет ему под пятьдесят, кулаки — что кувалды кузнечные. Волосок с волоском слеплены коровьим маслом.

Открыл Корепанов свое заведение три года назад, разжившись на ясачных сборах, ссудах с надбавкой, скупке мягкой рухляди. Он и нынче принимал плату мехом, не брезговал давать деньги в рост, а если кто не возвращал в срок — пускал в ход кувалды.

В долгие березовские вечера эта питейная изба притягивала к себе людей, как приманка в капкан зверя.

Было в Березове еще семь кабаков, да разве сравнишь их с корепановским. Ютились они в полутемных клетях со слепыми оконцами, топились по-черному. И ходила туда голь бесштанная — ковш браги опорожнить, закусив ломтем лежалой солонины да вонючей рыбой, погорланить, покуда не вышвырнут либо женка не уволочет.

У Терентия кабак пятистенный, сложен из толстых бревен, топится по-белому: кирпичная труба, печь с железными вьюшками. Внутри избы — две горницы: большая, людская, и малая, хозяйская, — для гостей почетных, вроде важного барина фискала Петра Гречанинова, попивавшего перцовку, или сына боярского Игнатия Кашпырева. Здесь сидят не на лавках — на стульях, сколоченных Баженовым, свежую оленину и осетрину подают не на глиняной посуде, а на оловянной.

Ходит к Корепанову народ серьезный: купцы, писари воеводской канцелярии, казаки-хозяева. Этим разбавленную водку да гнилушку какую не подашь — на весь город ославят. Иногда сам Бобровский заглядывает, и тогда ведет его Терентий с поклонами в хозяйскую горницу, подает бутылку «гишпанского» вина астраханской выделки.

— Отведай, благодетель наш… Доставь радость моему окаянству да худости…

А в общей комнате, в левом углу, часами мрачно просиживает ссыльный дворянин, попавший сюда за неосторожное слово — стреляя из пистолета в туза, он «дерзостно взъярился, власть понося». Здесь дали ему новое имя — Аргусов, оженили на остячке, от которой у него две скуластенькие дочки. Аргусов высок, желтоволос, уста его плотно сомкнуты, а глаза глядят зловеще. Силы он был необычайной — без труда подкову ломал. Пил лишь пиво и ни с кем не общался.

Корепанов сам уже не справлялся в кабаке, поэтому взял себе в помощники здоровенного молодца; таскать бочки, выносить помои, вышибать горлопанов и драчунов.

…Мисочка важно заказал еще штоф полугарной водки, жареной медвежатины и жадно выпил, не интересуясь, пьет ли Зверев.

Неподалеку сидел кривоглазый, с шишковатым лбом, писарек Степка Нагих, покачивался над столом, как от боли, рядом с ним икал краснолицый ямщик Василь Сверчков, все начинал петь: «Ой, тайга, тайга…», но дальше этих слов не шел.

Мисочка скоро сильно опьянел, глаза его помутнели, и, навалившись всем туловищем на стол, он прохрипел:

— А Глашку-то я подмял.

Зверев отшатнулся:

— Брешешь ты, собака!

— Не брешу, — с трудом ворочая языком, настаивал Мисочка, — что лаешься…

Зверев поднялся. Значит, Глафира оттого и порешила себя, не стерпела насилья… Он что есть силы ударил кулаком по красной морде. Мисочка повалился на пол, вскочив, бросился на Зверева.

Вцепившись друг в друга, они катились по полу, валя скамьи, сбивая посуду со столов. Мисочка начал брать верх, вцепился пальцами в горло Зверева, когда над ними вырос Аргусов и брезгливо приказал:

— Прекратить собачью свалку!

Схватив за шиворот, выбросил их одного за другим из кабака.

Если и раньше Мисочка не любил Зверева, то теперь люто возненавидел его. Неотступно думал: как ему отомстить? Может, крикнуть при офицере «слово и дело», сказать, что Зверев за порушенную невесту заступался? Так самого же потащат в Тобольск, начнут пытать — правильно ли кричал?

Мисочка исходил лютой злобой, искал, на ком ее сорвать. Люто избивал солдат. Поймав Сибирька, содрал с него шкуру, променял на водку Корепанову. А когда дети Меншикова облазили весь двор острога, криками изошли в поисках любимца, сказал им:

— Не иначе пошел родичей шукать.

Потом ночью оторвал головы уткам и гусям, что плавали в сажалке, сделанной Меншиковым для детей.

Но и это не помогло, все внутри у Мисочки продолжало клокотать. В конце концов решил послать анонимный донос, так оно безопаснее. Долго обдумывал и написал, что ссыльная Марья из черники сделала чернила, Зверев видел и не отнял, даже бумагу ей достал. Что оберпреступник не иначе козни диктует, а дочь его записывает в зловредные тетрадышки. И Зверев опять-таки не отнял их, только капитан это сделал.

Донос свой подбросил под дверь воеводе, надписав: «Государево дело. Передать губернатору».

Бобровский, найдя письмо, заколебался: не вскрыть ли, может, на него пишут? Но потом решил, что, если бы на него, не стали ему же подбрасывать, и отправил в Тобольск вместе со своими донесениями. А Мисочка, немного успокоившись, стал выжидать, как теперь все повернется.

Смерть Меншикова

Меншиков к самоубийству Глафиры отнесся безразлично. Его заботило иное. Генерал-губернатор прислал в Березов надворного советника Опочинина, и Александр Данилович ломал голову: для чего бы это? Может, в Москве, где ныне двор, прояснилось? Ведь возвращали иногда и при нем из Соловков, из Сибири и одаривали, осыпали новыми милостями, почестями. В конце концов Меншиков решил, что хуже, чем сейчас, быть не может.

Опочинин въехал на воеводский двор в кибитке, запряженной взмокшими лошадьми, в сопровождении солдат и писаря. Сильно прихрамывая, опираясь на трость с янтарным набалдашником, поднялся на крыльцо, где его встретил Бобровский.

Наделенный чрезвычайными полномочиями, Опочинин с первых же шагов дал почувствовать это воеводе: своим начальственным видом, разговором свысока, а позже — недовольством отведенными покоями, скудностью корма для лошадей.

Вызвав капитана Миклашевского и протягивая ему анонимку, надворный советник спросил надтреснутым голосом:

— Не ведаешь, кто сие писал?

Капитан сразу узнал руку сержанта Мисочки, однако говорить об этом не стал, опасаясь навлечь на себя беду. Он знал о распрях сержантов, но старался не вмешиваться, потому что перекладывал на них большую часть своих обязанностей.

Опочинин потребовал денежные расписки на получение жалованья и легко установил по почерку автора анонимки.

На следующий день надворному советнику стало известно о приглашении Меншикова на блины к воеводе, о подаренных им ссыльному пимах, о поездке к остякам и еще о многом другом.

— Потворство! — зудливо выговаривал Опочинин Бобровскому, решив, что от воеводства его следует отстранить. — Никаких церковных старост!

Пергаментное лицо Опочинина стало еще желтее.

Допрошенный Мисочка признался, что это он написал истинную правду, да еще добавил: Зверев злопакостный называл эту Меншикову девку — а она от гнилого древа — порушенной ампиратрицей и, значит, ампиратора хулил, А с девкой той говорил, о чем, подлинно не знает, но тайно. Бумагу и чернила доставал. И надо того Зверева казнью казнить, как вражину, а сам он, Мисочка, усердный приставник и снисхождения ждет.