Товарищ Ганс

Потопталась. Огляделась. И тут как раз заметила меня.

— Мальчик, — позвала она. — Мальчик, поди-ка сюда…

Я направился к ней без особой, признаться, охоты. Мы-то не ждали писем. Нам их неоткуда было ждать.

— Мальчик, — сказала эта старуха почтальонша, — сделай одолжение, отнеси письмо на второй этаж. Мне, знаешь, тяжело еще раз по лестнице…

— А кому?

— Восьмая квартира. Якимовым. Я так и выхватил у нее письмо из рук. Я очень обрадовался. Я ведь знал, что Якимовым давно уже не было писем с фронта, от Алексея Петровича. Месяца три, как не было писем. А тут письмо, и я сразу заметил: с фронта, полевая почта…

Да и как не помочь почтальонше-старушке? Ведь ей и на самом деле совсем нелегко ковылять от дома к дому, таскаться по лестницам.

Я птицей взлетел на второй этаж. Постучал кулаком в дверь, сгорая от нетерпения. И когда дверь отворилась, ликующе выпалил:

— Софья Никитична, вам письмо. С фронта!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За околицей этого сибирского городка уже натужно дышали заводы. Их вывезли из оккупированных районов страны и здесь отстроили заново, на пустырях. Могучие цехи, начиненные скрежетом и лязгом, обступили городок. Частокол заводских труб вздымал отвесные дымы в студеное январское небо.

Но самый центр, если так его можно назвать, самый центр городка оставался дремуч и покоен, как встарь. Горбатые улицы. Степенные дома: то кирпичные, беленные прямо по кладке, с глубоко ввалившимися узкими окнами, то деревянные, обитые тесом, крашенные охрой, с резными карнизами и наличниками. Скрипучие калитки. Засовы. В каждом дворе по ругливому псу. В каждом окне по заспанной кошке.

Женщины с ведрами судачат у водоразборных колонок, а потом, набрав воды, павами — одной рукой обнявши коромысло, другой подперев бок — плывут по выпуклым скользким тропочкам вдоль заборов.

На окнах тут нет бумажных наклеек. И вечерами в этих окнах вспыхивает нескрытый свет.

И кажется — нет войны.

А война есть.

Мы с Татьяной стоим в очереди за хлебом.

Бесконечная извилистая череда тянется вдоль улицы к двери магазина. В эту дверь — чтобы там, внутри, не толклись — пускают партиями, по десять человек. И когда дверь открывается, очередь начинает шевелиться, нажимать, балабонить. А в перерывах замирает покорно, делается совсем неподвижной. И легкий снег ложится на спины, на плечи, на головы.

В очереди женщины. Только женщины. Женщины, женщины, женщины…

Мне даже как-то неловко стоять среди них. Ведь я здесь единственный мужчина. Правда, мне едва пятнадцать стукнуло. Но за последний год я вытянулся в коломенскую версту, мое бобриковое пальтишко не достает до колен, а руки по локоть торчат из рукавов. У меня уже запушилась верхняя губа, огрубел голос. И мне как-то очень стыдно околачиваться здесь. Но что поделаешь: нужно получить хлеб. Ведь Ма и Ганс допоздна задержатся на заводе, они работают теперь по две смены. И вот я стою в этой очереди — единственный мужчина… Ан нет, не единственный.

Впереди, там, где очередь упирается в закрытую дверь магазина, появляется еще один.

На его русых, вразброс волосах лихо заломлена серая ушанка. На нем обшарпанная, видавшая виды шинель без погон, без ремня и без хлястика. И кирзовый сапог. Один. Другого не надобно. Нога-то одна.

Мужчина выносит вперед костыли. Потом, опершись на них, бойко выбрасывает вперед свою ногу. «Жжик, жжик…»— поскрипывают на утоптанном снегу костыли. «Жжи…» — скрипит по снегу сапог.

Он, мужчина, как видно, малость пьян. И, прыгая да своей одной вдоль очереди, нежно поглядывает на женщин — на всех подряд. Лукаво улыбается им, подмигивает. А они все до одной чуть поворотились и смотрят на диковину — на мужчину, вдруг появившегося днем на улице этого сибирского городка. И смотрят во все глаза. Кто смущенно и застенчиво. Кто ласково и жалостно. Кто с простодушным любопытством.

Безногий солдат браво скачет на костылях вдоль очереди. Долго. Очередь длинна.

И женщины, когда он приближается, прихорашиваются наспех: оттягивают платки у лба и подбородка, трогают волосы, оправляют телогрейки. И смотрят, смотрят, провожают взглядом… Потом уж начинаются пересуды.

— Бедолага…

— Такой еще молоденький, а калека.

— Зато живой. Теперь до самой смерти — живой.

— Была б голова на плечах…

— Кабы мой хоть таким, да вернулся!

— …Обещали побывку.

— Третий год уж…

— …С нашей улицы паскуда одна. Можете представить? С немцем живет…

Я вздрагиваю. Мне знаком этот голос. Не впервые я слышу его здесь, в очереди за хлебом. И, каюсь, я ни разу не посмел оглянуться, чтобы увидеть кто. А она всегда об одном, все о том же:

— Ей-богу, не вру — с немцем. Гансом его звать. Хоть у соседей спросите… И не скрывается даже, шкура…

Кто-то тянет меня за рукав.

Это Танька. Она стоит рядом маленькая, тощая, похожая на головастика: грубый суконный платок сорок раз обмотан вокруг головы. Огромные глазищи на худом и бескровном, посиневшем от стужи лице. Глазищи смотрят на меня строго, предупреждая: «Молчи. Будто ты не слышишь. Молчи…»

Но я и так молчу.

Эти минувшие годы многому научили меня. Научили молчать. Научили сносить обиды, понимать, что всем тяжко, что всех ожесточила, замордовала война. Научили не думать о том, что невозможно осмыслить, что все равно не укладывалось в голове, сколько ни думай…

Снова заныла обросшая инеем пружина на магазинной двери. Очередь ожила. Еще десятеро, неистово толкаясь, напирая, гомоня, ринулись в проем. Но нам еще далеко. Нам еще битый час коченеть тут, на холоду.

Я вспомнил другое.

Мы ведь не сразу, не в первую эвакуацию добрались до Сибири. Сначала завод, на котором работали Ма и Ганс, откочевал на Волгу, к Сталинграду. Там мы жили почти целый год. Покуда немцы не подошли к этому пределу. И мы снова очутились на колесах.

В ночь, когда наш эшелон переправляли на пароме через Волгу, город уже горел, как свеча; густо чадили бензосклады, пылали подожженные термитом лесобиржи, пламень лизал железо и камень, землю и воду; «юнкерсы» кружились над переправой, пикировали, опоражнивая бомбовые люки и раздирая душу воем сирен, — в ту страшную ночь я беспамятно спал на нарах теплушки: Ма украдкой скормила мне крепкую дозу снотворного, чтобы если случится, то во сне… А наутро, когда я проснулся, вокруг царила тишина. В окошке благостно синело небо. По крыше вагона — нары громоздились под самый потолок, наша была верхняя — скакали с веселым чириканьем воробьи. Поезд стоял. Значит, мы уже в Заволжье? Интересно, что за станция…

Я мигом вскочил, спустился с верхотуры, выпрыгнул из вагона на насыпь. Мама Галя была уже тут. У самых рельсов она поставила рядком пару закоптелых кирпичин, насовала промеж них всяких щепок, запалила, а сверху — чайник. Он уже поспевал.

Впрочем, не одна она была такой сообразительной. Подле всех вагонов вились голубые дымки, у этих дымков хлопотали хозяйки: у всех уж было накоплено вдосталь горемычной эвакуационной сноровки.

Чуть поодаль возвышался станционный кран, которым заливают паровозы, из крана хлестала толстая, как бревно, струя воды, и под этой струей, оголясь до крайней возможности, плескались обитатели теплушек — взрослые и детвора.

А некоторые просто так гуляли вдоль насыпи, разминая косточки после жестких нар.

— А где Ганс? — спросил я.

— На станцию пошел, — ответила Ма. — Позови, будем завтракать.

Я побежал к вокзалу.

Заодно я решил выяснить, как называется эта станция. Ведь война войной, а все же очень интересно открывать для себя неведомые края и неизвестные города, куда, не будь войны, я, может, так бы и не попал никогда. А нам еще предстояло проехать тысячи километров, пересечь полстраны.

Я обогнул вокзал — одноэтажное, растянувшееся в длину строение с закругленными верхами окон, и там, с другой стороны здания, у выхода, на ступеньках лестницы, увидел Ганса.