Сборников рассказов советских писателей

Вот из землянки вышел еще один бородач. Сел на завалинку, скрутил цигарку, высек огонь, прикурил от трута. Бандит дымит, труба дымит. Корова машет хвостом.

Абдулмаджид считает бандитов. Вместе с Лысухой он насчитал их пять. Два рога, четыре бороды. У одного бородача винтовка. Дояр подхватил посудину, зашагал к землянке. Один бандит выхватил у него посудину с молоком, напился через край. Стал пить второй. Молоко пошло по рукам. Последним приложился сам дояр.

Винтовки составлены в козлы. Бородачи то уходят в свои землянки, то выходят опять. Абдулмаджид сбился со счета. У одного на поясе висит граната…

У пожилых на давнее память остра. Старик отчетливо помнит: бандит с винтовкой посмотрел-посмотрел в сторону Абдулмаджида и стал медленно приближаться к нему…

Молнией метнулась в траве зеленая ящерица, выползшая погреться на солнце. Абдулмаджид кубарем скатился в овраг. Бешено заколотилось сердце. Бандит, может, и заметил что-то, но выстрела не последовало.

Не пробежал и десяти шагов, как перед ним вырос сам Суровый с наганом в руке. Абдулмаджид чуть не вскрикнул. «Не поверил! Следом шел…» — обожгла догадка. Он глянул на командира, не скрывая обиды.

— Не подумай, что мы тебе не доверяем, — сказал Абдулмаджиду командир, по глазами читая его мысли. — Я прикрывал тебя.

…Гурьбой идут по тротуару веселые молодые люди. С недоумением поглядывают они на старика, жидкие седины которого треплет ветер.

А старик, кажется, и не замечает прохожих. Его мысли, его глаза — далеко отсюда.

…В схватке, кажется, первым ранило Абдулмаджида. И, раненый, он еще бежал за бандитами. Потом в нем словно что-то надломилось, деревья колыхнулись, трава подскочила к лицу.

Он пришел в себя на носилках, наскоро изготовленных из сучьев с необломанными зелеными ветвями. Его куда-то несли. Рядом шагал Суровый в своих малиновых галифе, шли незнакомые милиционеры. Потом внесли куда-то под крышу и потащили вдоль коридора. Подошли тетеньки в белом. Запахло лекарствами.

Приходил Солнцев, все еще с шелковым кашне на шее. Справился о самочувствии и положил на столик кусок сахара. Белый с синеватым отливом.

— Двое в тюрьме, один в соседней палате, — услышал от него Абдулмаджид и сразу догадался: это про бандитов…

Суровый принес его комсомольский билет.

— Получай! Ты достоин его! — И светло так улыбнулся.

А Спартаку в пьесе снова дали роль рабочего. На этот раз не без слов. Он всю роль выучил наизусть. Он был так рад, что далее сыграл для Абдулмаджида — с жестами и мимикой. Потом еще похвастался:

— Я теперь трехпудовую гирю поднимаю…

Хромой старик волжской кручей спускается на пристань. В одной руке у него шляпа, в другой — клюка. Вот и весь багаж. Он жмется к перилам, пропуская шумную молодежь. Те спешат, обгоняя его, а он смотрит и радуется. Оборачивается, застыв, глядит на высоченный глинистый берег, на лестницу, круто уходящую в небо. И думает свое… Что полковник Баязитов (суровый командир) пал в жестоком бою под Ржевом, старик давно знал. А что Солнцев жив, услышал только сегодня. А Салиха — Спартака старик давно потерял из поля зрения. Слышал — давно, правда, — будто тот выучился на агронома. Пригодились ли ему, агроному, его мускулы, которыми он так гордился?..

Долго, до тумана в глазах, смотрел старик с палубы на удаляющийся город, и ветер шевелил и шевелил его жидкие седины.

Перевод с татарского М. Рафикова

Ирена Гансиняускайте

Канарейка

В клетке, обернутой газетой, ксендз-настоятель нес свою канарейку. С пичугой что-то случилось — уже три дня отказывалась она от пищи, не подавала голоса…

— Затосковала бедняжка, скучная такая, нахохленная… Вот несу…

Реда, неопределенно хмыкнув, покосилась на его ношу.

— Вы не смейтесь. Для меня это вопрос жизни. — Настоятель отогнул краешек газеты, желая показать канарейку учительнице.

— У меня дурной глаз. Еще сглажу…

— К фельдшеру несу. Может, понимает что-нибудь в птицах. Что-то невеселы вы сегодня, соседушка.

— А вы, святой отец, сегодня смешны.

Не собиралась девушка обижать старика, просто попал он под горячую руку: скверное у нее нынче настроение… Фельдшер. Опять фельдшер! Давно уже не обращает она внимания на этого лекаришку, на этого дамского угодника, а он все еще вертит хвостом. Взять хотя бы вчерашний вечер — пристал, ходит следом и бубнит то же самое, что и полтора года назад: «Вы мне необходимы!..» Господи, до чего же мерзок! И отец-настоятель тоже хорош — вечно у него на языке этот трепач…

— Умрет канарейка, чую, и мне конец. Старые мы с ней и никому, кроме друг друга, не нужные…

— И впрямь, скверное дело. — Ни с того ни с сего и уже совсем серьезно вздохнула Реда.

— А у вас-то что же случилось, соседушка?

— Завтра скажу.

Старик поплелся дальше, а она свернула к школе.

Гости еще не уехали. Автобусный мотор, правда, уже урчал потихоньку, но физрук Шпокас притащил из школьной столовке где они вчера славно посидели, кувшин пива, разливал его по стаканам и приговаривал:

Гости охотно соглашались «промочить горло, чтобы дорога не пылила». Директор школы Винцентас Паукштялис топтался возле автобуса, потирая вечно мерзнущие руки, и улыбался. У него даже уголки губ свело от этой радушной улыбки.

Наконец автобус взревел, вроде бы даже присел перед тем, как рвануться с места, и… прощайте, дорогие, ласково встречавшие, вкусно угощавшие!.. Только замельтешили, замахали за стеклами окон автобуса руки и… до свидания, спасибо за все.

— Вот и по-о-ехали… — Шпокас зевнул, шмыгнул носом и, составив из стаканов башню, понес в школу. — Поехали, и все дела…

Директор, несколько шокированный такими проводами, недовольно осмотрел свои промокшие выходные башмаки: «Мог бы и попроще надеть».

Неподалеку, в луже талой воды, весело топтался обутый в валенки первоклассник. «Какая ерунда — жалеть ботинки!» — подумал директор, но замечание ученику все-таки сделал.

Потом обернулся и в одном из окон школы увидел Реду. Неужели ни одна из учительниц не могла подойти к автобусу?! Попрятались, как куры… Не сахар житье — всего двое мужчин в бабьем царстве. Встретив его взгляд, Реда — фьють! — тут же исчезла. Только усеявшие подоконники дети все еще смотрели вслед удаляющемуся автобусу, обсуждали волнующее событие. Часть окон коридора была для проветривания открыта, и голоса ребят проникали во двор.

— До четырех утра гуляли. Вот Шпокас и раззевался…

— Ого-го, сколько народу понаехало! Мама даже удивлялась, как удалось накормить такую прорву.

— Так колхоз же свинью дал!

— Зачем?

— Зачем? К столу. Уважаемые люди…

— А я знаю, это такие курсы, — вмешался в разговор старших первоклашка, ковылявший мимо окон в промокших валенках. — Курсы по этому, как его? По обману опытом. Вот!

— Сам ты по обману! Иди, иди, малявка! Не по обману, а по обмену. Они всюду ездят, осматривают школы, где какой порядок. Ну и к нам заехали.

Малыш покраснел, утер ладонью нос, но не сдался:

— А пиво мой папа варил!

У старших ребят заблестели глаза:

— Вкусное?

— Не… Так себе.

В учительской покатывалась со смеху старая математичка:

— Захожу в столовую, а там Шпокас. Пивка, видно, захотелось, ковыряет бочку. А тут пиво как зашипит, как ударит фонтаном! Вьется наш физрук около бочки, никак это бедствие утихомирить не может. Даже стонет от горя! И кувшин подставить нельзя. Крутит он, крутит кран, а тот ни в какую. Наконец, заткнул пальцем и орет: «Будь ты проклят, кран чертов!» Весь с головы до ног в пиве и пене!

— Что ж тут смешного? — На Реду иногда накатывало мрачное настроение, все к этому привыкли. — Право, совсем не над чем смеяться. И стыдно — дети видят…