Концессия

Выдвинул ящик стола, достал несколько записных книжек, куда он заносил замечательные мысли и слова. Вот слова императора двенадцатого октября 1881 года, в высокий день учреждения парламента:

«Наши предки, — сказал император, — на небесах следят за нашими поступками, и мы сознаем нашу ответственность перед ними за добросовестное исполнение наших высоких обязанностей в согласии с принципами и непрестанным ростом славы нашей, завещанной нам ими».

Это говорил император о себе, но ведь совершенно ясно, что это относится и к каждому его подданному.

Неужели когда-нибудь погибнут чувства, озаряющие Японию: благоговение к господину, благоговейное служение семье, благоговейное исполнение заветов предков? Неужели же вместо этого придут злоба, соперничество, нетерпимость?

Ота в эту минуту растерянности верил, что Япония никогда не знала этих низких качеств. Он забыл, что если сорок семь Ронинов и проявили великую доблесть, то ведь был же негодяй, убийца Хангвана [14], их господина.

Розовый клен бросал узорную тень на книги, бумагу, карандаши, кисточки.

«Надо взобраться выше по лестнице совершенства, — подумал пастор. — Привязанности — это канаты, которые держат воздушный шар духа у земли... Руби канаты, — прошептал он, — тогда будет спокойно».

Сейчас можно было отдаться любимому занятию — чтению... Подойти к полке и достать книгу. Но вместо этого, вздохнув, Ота переменил кимоно и полез на полати.

Засыпая, он слышал, как в стены быстрыми, дробными, кристально-четкими ударами стучал жучок. И Ота чудилось, что жучок стучит в самом его ухе.

За стенами дома, по кривым, ухабистым, немощеным улицам шла ночь, ни малейшего шороха, стука или случайного крика не доносилось извне.

«ИХ ЗАБОТЯТ СОВЕТСКИЕ ДЕТИ!»

В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.

В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего — языка.

Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».

Троян присматривался к костюму, лицу и жестам Сея. Костюм — простой, китайский, из синей дабы. Лицо — простое китайское лицо. Глаза — вишенки, нос плоский, щеки худые, лоб покат. Жесткие волосы коротко острижены — всё обыкновенно, но тем не менее в этом обыкновенном есть то, что делает его примечательным.

В тихом голосе, которым он осторожно говорит на ломаном русском языке, во взгляде глаз сквозит упорство. Да, этот человек знает, чего он хочет!

— Приятная служба у этого русского капитана, — подмигнул Лу-ки, — ходит и смотрит на китайцев. Да, смотреть на истинных людей и то полезно.

Прошел мимо Трояна и остановился за его спиной, разглядывая курчавый затылок.

— У меня есть идея, — подал голос Цао.

Он вырезывал у окна из клепочного брака шашки. Маленький нож в его руках вертелся, как змейка.

— Идеи Цао всегда замечательны, — отозвался флегматичный Ван Чжен-син. — Однажды у него появилась идея устроить перед общежитием цветник. Ему показалось, что он — властитель по крайней мере трех провинций... и как же ему без цветника!

Ван Чжен-син протянул ноги на матрасике и глубоко вздохнул:

— А то у него была еще великолепная идея...

В это время Лу-ки, удовлетворенный рассматриванием Трояновского затылка, пошевелил над ним пальцами, точно посыпал поэта пылью. Несколько человек прыснуло.

— Что за новорожденный! — пожал плечами Цао. — Поверни голову, Сей. Посмотри на новорожденного... Пришел русский товарищ, а он вытряхивает над ним пальцы.

Троян заметил, что стал центром внимания. Все смотрели на него — кто внимательно, кто с усмешкой. В ответ он ничего не мог придумать, кроме улыбки.

— Хот Су-ин будет? — спросил он Сея.

— Хот Су-ин? Его скоро приходи... А ты, Лу-ки, — обернулся он к старику, усевшемуся на подоконник, — забудь свое превосходство. Ты — медицинский профессор, ты — государственный чиновник, но живи тихо и мирно в нашей комнате. Об этом говорю тебе я, староста комнаты!

— Они стали такие, что боятся даже шутки, все только учатся, все только идеи имеют! — забормотал старик.

Он обиделся и решил больше не разговаривать с товарищами, особенно с Сеем и его дружком Цао.

— Ты начал о чем-то говорить, но тебя прервал Ван, — сказал Сей. — Какая у тебя идея, Цао?

Цао положил готовую шашечку на стопку ранее сделанных и стряхнул обрезки и пыль с колен.

— Сун вчера рассказывал, — начал он тихо и значительно, — что в Харбине наша родная китайская полиция обыскала и закрыла советские школы и арестовала много детей. Моя идея такая: собраться всему цеху и пойти к господину консулу поговорить с ним.

Сей кивнул головой.

— Светлая идея! Действительно, арестовывать русских детей! Почему они не арестовывают японских или английских детей? Почему они арестовывают детей верных друзей китайского народа? Они думают, что китайцы вечно будут молчать, терпеть и безропотно сносить подобные оскорбления. Ты — прав! Надо потребовать, чтобы консул передал кому-нибудь наше негодование.

— Ох-хо-хо! — не выдержал Лу-ки. — Господин консул будет говорить с тобой! Ты будешь спрашивать и учить господина консула!

— А что ты думаешь, — важно сказал Ван, — почему бы ему не поговорить с нами? Для того он и живет здесь, чтобы говорить с нами и защищать нас. Пусть защищает нас от позора.

Троян внимательно вслушивался в звуки незнакомой речи. Почему руки всех оставили работу? Шитье, письма, шашки — все брошено... Вон как блестят глаза. Сей давно вскочил. Нет, ему сейчас не до Трояна! Учить язык надо, вот что! Стыдно жить на Дальнем Востоке и не знать китайского языка.

Троян вздохнул и поднялся. Люди жили своей жизнью. Как ни грустно, пока эта жизнь для него не совсем понятна. Поссорились они или просто спорят? Дольше сидеть в казарме просто как-то неловко.

— Хот Су-ин скоро придет, — сказал он Сею, — я пойду к ней навстречу.

За порогом был хороший ясный мир дня отдыха. Бочарный завод и «фабрика городов» молчали, не лязгали, не звенели, но стучали. Только железная дорога не прекращала суетливой жизни. Паровоз толкался взад и вперед по двум веткам между белыми цинковыми пакгаузами, коротко покрикивая, перекатывая вагоны, и ему отвечал сцепщик таким же коротким, но пронзительным голоском.

Городские дома, от фундамента до труб забрызганные солнцем, выглядели как цветные плакаты.

«Взять в руки палку и пойти туда, за перевалы, в зеленеющую живую чащу? Пройтись и вернуться назад!»

Выломал сухую стволинку и зашагал по шоссе к бухте Тихой посмотреть на открытый океан, на Уссурийский залив, на Сихотэ-Алиньский хребет, синими глыбами спускающийся к заливу.

Поэт скоро исчез, потонул в синих, плотных слоях воздуха. Вернулся к шести часам и никого не застал. Один Лу-ки сидел на пороге и, засунув ладони в рукава куртки, не мигая, смотрел перед собой. Старик строго взглянул на него и на вопрос: «Где люди?» — ответил: «Моя не знай».

А «люди» отправились к консулу.

Через полчаса после ухода Трояна пришла Хот Су-ин и начала заниматься со своей группой ликбеза. Под школу была отведена маленькая комната, некогда фельдфебельская. Здесь стараниями учительницы и учеников стены украсились красными лентами и живописными значками, портретами и открытками. Но идея Цао помешала на этот раз занятиям. Ее стали обсуждать с Хот, пошли за Суном.

— Полезная мысль, — согласился Сун. — Полезно знать генералам, как зреют мозги солдат. Собирайте бригаду.

И бригада выступила. Она полилась по улицам, как новый дракон, раздувая над собой огненный гребень — красное знамя. Как неожиданно налетевший ветер распахивает окна и двери, так и движение демонстрации распахивало двери многочисленных китайских лавочек, сапожных, столярных и механических мастерских. Купцы, хозяева и работники выскакивали на улицу, рассматривали идущих и долго провожали их глазами.