Служили два товарища... Трое (повести)

- Ничего, Борисов, и у нас дела пойдут в гору! Подожди, Ленинград им покажет!… За все покажет! Подожди, Борисов, потерпи!

Майор подошел к печурке, протянул красные от холода руки к накалившимся дверцам и, смягчаясь, сказал:

- Как работается, старший лейтенант?… Знаю, что порядок. Проведете с краснофлотцами беседу о международном положении.

Это было неожиданно.

- Есть провести беседу… Но…

- Видишь ли, Борисов, - пояснил Соловьев, - у тебя пока время свободное, так грех, чтобы оно убегало.

- Меня удивляет ваше предложение, товарищ майор.

- Почему?

- Пожалуй, можно и не объяснять, - сказал я.

- А вы и не объясняйте, старший лейтенант. Работайте.

Это было, конечно, приятно, но странно. Политработы я не вел и вообще никогда не числился в теоретиках, больше тройки по истории партии не получал - и вдруг выступить с докладом! Удивительные идеи бывают у нашего Соловьева.

Зазвонил телефон. В трубке я услышал голос комсомольского секретаря Величко.

- Здорово, Борисов! За тобой должок по членским взносам, так что заходи, уплатишь, а заодно и литературу возьмешь, я тебе кое-что к докладу приготовил… Ну, как здоровье и все прочее?

- Спасибо за литературу, - сказал я, - утром зайду.

* * *

Я вышел из землянки по шаткой лесенке. Положительно, я не мог сейчас заниматься своими бумагами.

На земле лежал нежный белый покров. В облаках быстро катилась луна, и снег сверкал ослепительно чистый в лунном свете. Пронеслась над городом шальная метель, засыпала все вокруг и стихла. Потеплело. Искрясь, кружились в воздухе одинокие белые звездочки и колючие иголки.

На огромном поле аэродрома рота краснофлотцев, освещенная луной, убирала снег лопатами из фанеры.

В такую лунную ночь с тихим снежком удобно бомбить. К черту, не надо об этом думать!

В такую лунную мирную ночь хорошо ехать в деревенских санях рядом с Верой, укутать ноги потеплее и смотреть, как тают снежинки на ее лице, а я этого никогда не видел.

Вспоминается детство. Вот в такую лунную ночь в жарко натопленной комнате, когда слышен только ход сонного маятника, хорошо подойти к окну и сквозь мутнеющее от мороза стекло всматриваться в снежные искры, в белые тихие крыши, в звезды, огромные, как елочные орехи, с иголочками-лучами.

Тяжело в такую ночь одному и вместе с тем хорошо. Тяжело потому, что хочется поделиться с близким человеком, а нет его под рукой, и хорошо: что-то поет в тебе и кажется - все возможно. Все хорошее возможно в такую минуту.

Я подошел к командиру роты. Он сидел на подножке маслозаправщика и с ожесточением смотрел на небо.

- Ишь, навалила, прорва, - сказал он, подвигаясь и освобождая мне место. - Ну и погода. То снег, то дождь - шут его знает, что за климат. Вот у нас в Сибири: если жара, так жарко, если мороз - так мороз. Порядок. А здесь, скажем, сейчас холодно, глядишь - завтра все равно летать нельзя: туманит, и к вечеру снова снег, и опять убирай… Нелегко воевать лопатой, - закончил он, словно я спорил с ним.

- А нельзя ли у вас лопату?

- А хоть десяток, вон у сосенки, - хмуро ответил лейтенант, видимо, обиженный тем, что беседа не состоялась.

Я взял лопату и пошел к полосе.

- Нашего полку прибыло, ребята! Становись сюда, товарищ командир, - сказал крайний краснофлотец.

Снегу было много, полоса огромная. Я стал рядом и принялся сгребать с полосы. Снег так и летел из-под лопат. Скоро к нашему краю подъехала машина, и за несколько минут мы навалили полный кузов. Серебристая в свете луны пыль летала в воздухе. Бушлаты и ушанки краснофлотцев побелели.

- Ну, теперь перекур! - объявил мой сосед.

Человека четыре, работавших рядом, отошли к палатке у старта. В палатке лежали свежие сосновые ветки и горел фонарь. У входа стоял бачок с водой и кружкой на медной цепочке.

Мой сосед достал кисет с махоркой и протянул мне:

- Покурите, товарищ летчик, нашего.

- А вы папиросы не хотите?

- Отчего же.

Мы сели в палатке у входа. Четыре краснофлотца потянулись к моим папиросам. Все закурили, незаметно завязался общий разговор.

- Вы, часом, не Борисов будете?

- Борисов.

- Тот самый Борисов? Вы уж простите, что я так сразу, дело житейское.

- Да, тот.

Краснофлотцы посмотрели на меня с любопытством.

- Да, любишь кататься - люби и саночки возить, - неожиданно сказал мой сосед.

- Это так, - подтвердил другой, доставая сухарь из кармана и принимаясь его грызть. - Нет, вы по совести скажите, товарищ командир: довольны, что не летаете?

- А чего ему стало, - заметил кто-то, - сыт, обут и нос в табаке.

- Как же так, ребята? Учился на штурмана, знаю дело. И вдруг: довольно летать, идите в канцелярию. Товарищи мои летают, а я в это время приказы переписываю…

Эти слова вырвались у меня невольно и, должно быть, произвели впечатление на краснофлотцев. Все примолкли.

- Правильно говорите, товарищ командир, - сказал наконец маленький краснофлотец, сидевший на корточках и куривший почему-то в рукав, обращаясь не столько ко мне, сколько к краснофлотцу, спросившему, доволен ли я, что не летаю. - Легкое ли дело - со своего места уйти. Возьми Сергеева: сняли его за беспорядки, поставили на другую работу. Так ведь как человек страдал! Или вот служил я до ранения на «охотнике». Случалось, что провинившегося не брали в операцию. Дружки уходят в море, а он сиди на берегу и грей пузо. Так ведь как страдал. И понятно!

- А мне нет, - заговорил тот, который начал с замечания по поводу носа в табаке. - Чего, спрашивается, человеку надо? Или он самый последний дурак, или перед кем-то выкомаривает: вот, мол, я какой, смотрите на меня!

- Глупости! - неожиданно и зло оборвал его мой сосед. - Совести нет, потому и не понимаешь.

Сидевший на корточках краснофлотец засмеялся.

- А при чем тут совесть? - обиженно возразил задетый.

- Выходит, для одного наказание, а для другого счастье, поди разберись, - сказал краснофлотец, кусавший сухарь.

- Так ведь товарища командира никто и не наказывал. Просто не хотят летать с ним - и точка.

- А это что, не наказание? А по-моему, оно даже иному непосильное, только если совесть у человека есть. А бессовестного, конечно, не прошибешь, с ним другой разговор… Товарища командира я понимаю, ему сейчас жизнь - не мед с сахаром.

- Ребята, - сказал я, - мой сосед…

- Его Горбуновым зовут.

- Вот товарищ Горбунов верно говорил: тут и впрямь дело в совести, даже наверняка в совести. Одно я вам пожелаю - не оказаться в моем положении, и еще скажу: только скотина может мне позавидовать.

- Эй, в палатке, перекурили? Давай за лопаты!

Краснофлотцы не сразу откликнулись.

- Пусть его покричит, не торопись, - объявил Горбунов, поворачиваясь ко мне. - Я вдвое против вас старше, товарищ старший лейтенант, и к тому же мы сейчас без официальностей разговариваем. Горе, оно, конечно, грызет человека, но тут одним огорчением ничего не исправишь… А голову вешать не годится, время не такое. Правильно? Ну, а раз правильно - разбирай лопаты.

Мы вышли из палатки. Луна спряталась за тучи, но снег сверкал по-прежнему, и белая перламутровая пыль дрожала над взлетной полосой. Грузовики то и дело подъезжали и уходили, полные снега.

Когда убрали всю полосу, мой сосед по лопате сказал:

- Может, зашли бы когда-нибудь к нам, а то вы, летчики, народ гордый.

- Ну да, гордый, - сказал я, радуясь приглашению.

Да, дело было в совести. Как ни странно, мне хоть и было стыдно и тяжело, а вот убеждения, что я виноват, вначале не было. Формально я ни в чем не погрешил. Я сердился на товарищей, на командира. И вместе с тем я чувствовал, что и Калугин прав в своей злости, и товарищи правы, став на его сторону, и командир. Да, есть вещи еще более тонкие, чем параграфы устава. Ведь бывает и так: человек погрешил против устава, и все же принимают во внимание всякие смягчающие обстоятельства и признают «по совести не виновен», а мне этих слов не сказали. Именно потому и не сказали, что не было за мною формальной вины. А все дело в совести.