Избранное

— А теперь у меня к тебе, Борис Сергеевич, вопрос, — повернулся Перепелицын к Корнееву: — тебе об этом было известно?

— Первый раз слышу.

— Как же так первый раз? А помнишь, я тебе говорил: Борис Сергеевич, станок у меня отняли.

Да, это было. Но тогда Корнеев не обратил на сообщение Перепелицына серьезного внимания, не уловил в его голосе вздрагивавших от обиды ноток. И тогда же Перепелицын, забыв все, что у Корнеева было хорошего, всерьез разобиделся на него.

Когда Перепелицын закончил свою речь, слова попросил Минька «Ортодокс»:

— Товарищи, мы только что прослушали довольно пространное выступление. И я скажу прямо: смысл этого выступления далеко не коммунистический, — «Ортодокс» измерил Перепелицына с ног до головы уничтожающим взглядом, — хотя выступление принадлежит коммунисту, но я со всей резкостью и прямотой должен сказать, что речь Перепелицына частнособственническая. Как же иначе объяснить такие слова: «меня не спросили», «мой станок»? А?

«А ведь он глуповат для культпропа, — подумал Корнеев о Миньке, — глуповат».

— …Что ты, собственно, такое есть? — «Ортодокс» опять уничтожающе посмотрел на Перепелицына.

— Старый производственник и коммунист, — ответил Корнеев.

— Это, конечно, верно, — смутился «Ортодокс» и моментально сбавил тон. — Федор Петрович, действительно, старый производственник, такие люди очень ценны для нашей партии. Но, товарищи, — «Ортодокс» опять поднял голос, — это, однако, не значит, что мы должны проходить мимо их колебаний. Мы должны указывать им на их ошибки…

Корнеев смотрел на «Ортодокса» и нервничал, еле сдерживал себя, чтобы не закричать: «Не учить тебе Перепелицына, а учиться у него!» «Ортодокс» вовремя заметил, что секретарь партколлектива недоволен его речью, и круто оборвал ее, однако, оговорившись:

— Я, конечно, послушаю, что будут говорить другие, быть может, еще есть какие существенные детали, которые прольют новый свет… А пока на этом закончу. Я констатировал только факты.

— Кто еще хочет говорить?

— Я, — поднялся Качурин. Был он такой же большой и мрачный, как Корнеев, и лицо его так же густо было изборождено морщинами. — Я согласен с Федором Петровичем. Больше ничего у меня нет. А Минька, по-моему, говорил непонятно.

— Кто еще? Ты, кажется, хотел сказать что-то? — спросил Корнеев у секретаря цехячейки механического цеха.

— Я? — удивился тот. — Я не просил слова.

— Мы тебе дадим и без просьбы.

— Нечего мне говорить. Ну, сделал ошибку. Каяться, что ли? Ну, запишите выговор! — вскипел вдруг секретарь цехячейки. — Я ничего не имею против этого.

— А это бюро решит, что тебе записать. Ты не спеши… Может быть, ты что-нибудь скажешь? — спросил Корнеев у мастера.

— Да что же я могу сказать? — Михаил Андреевич развел руками. — Насчет станков Перепелицын правильно сказал, ну а насчет единоначалия он зря. Если когда и скажешь грубо, так разве на это можно обижаться? Да что я в самом деле — старорежимный спец или вредитель?! — обиделся мастер, — я могу опять пойти к станку. Я не боюсь этого.

— Все?

— А что же еще?

— Так. — Корнеев прошелся вдоль стола. — Еще кто будет говорить?

— Дай мне еще, — попросил Перепелицын.

— Говори!

— Товарищи, я, может, что не так сказал. Я, конечно, на рабфаке не учился…

— А мы тебя осенью пошлем, — усмехнулись в задних рядах.

— А что же? Я пойду. Но пока я должен оказать вот что, для полной ясности картины… Станок мне, конечно, жалко. Я своим станком был доволен, и станок на меня не в обиде. Но если нужно перетащить его в другой цех — пожалуйста. Я ведь за что обижаюсь? Все это было сделано тихомолком, и получилось так, что станок у меня как будто украли. Понятно? — Перепелицын вопрошающими глазами обвел своих товарищей и обрадовался: он увидел, что им все понятно.

— Товарищи, разрешите теперь мне сказать несколько слов, — начал Корнеев и вышел из-за стола. — Оно на первый взгляд, действительно, может показаться пустяком то, что произошло в механическом цехе. И быть может, многие из вас, сидящих здесь, думают: и чего это Перепелицын поднял такой шум из-за станка? Товарищи, многие из вас по-настоящему не задумывались, что значит для нас станок и как мы его любим. Я сам простоял у станка пятнадцать лет и совершенно не подозревал, что станок свой люблю. А когда уходил на партработу, то сильно это почувствовал. Даже засосало под ложечкой… Посмотрел на станок с одной стороны, зашел с другой — и уходить из цеха не хочется. Вот ведь штука какая! — Корнеев виновато улыбнулся и на минуту опустил глаза; а когда он их поднял, Перепелицын увидел в них большую да хорошую ласковость и теплоту. — И теперь, товарищи, когда заходишь в цех… Да что там говорить! Я думаю, все понятно. — Корнеев сделался сразу серьезным и сердито взглянул на мастера. — То, что произошло в механическом цехе, — безобразие. И это безобразие еще усугубляется тем, что ни Михаил Андреевич, ни секретарь цехячейки этого безобразия до сих пор, как видно, не поняли. Они вздумали обижаться вместо того, чтобы признать свою ошибку и заявить по-большевистски, что впредь ничего похожего не случится. И наш рабфаковец, конечно, совершенно неправильную развивал теорию относительно выступления Перепелицына. Такую любовь к своему станку, какая у Перепелицына, мы должны поощрять, а не осуждать. Перепелицын — настоящий хозяин. А вот ты, Минька, далек от этого… — Корнеев укоризненно посмотрел на него. — Очень далек.

— Ну, об этом мы еще поспорим!

— Спорить ты горазд. Только сейчас не о чем спорить.

— Как знать! — не унимался «Ортодокс».

— Приложи, пожалуйста, платок к губам, — посоветовал ему повеселевший теперь токарь Качурин.

…Заседание бюро партколлектива, состоявшееся семнадцатого марта, в резолюции по докладу мастера одобрило проведенные в цехе рационализаторские мероприятия.

Добавление внес мастер.

— Поставить на вид мне и секретарю ячейки цеха, — сказал он, — за то, что мы провели работу без участия широких рабочих масс.

— А по-моему, это не верно! — никак не мог успокоиться «Ортодокс», — дайте мне слово.

— Дадим? — спросил Корнеев.

— Хватит, он уже высказался. Ставь на голосование.

Резолюция была принята единогласно. Воздержался только Минька «Ортодокс».

Перепелицын был удовлетворен. С заседания он уходил довольный и веселый. Вместе с ним шел Качурин, с гордостью глядевший на Перепелицына и думавший: «Какой Федор Петрович умный. Сказал все, что я хотел сказать».

За воротами их нагнал Корнеев.

— Ты, Борис Сергеевич, извини меня, — оказал ему Перепелицын. — Я на тебя здорово обижался. Давай руку — помиримся!

— Да мы с тобой не ругались, — улыбнулся Корнеев.

— Как же так не ругались?! — удивился Перепелицын, — я на тебя очень сердитый был. Обидно, Борис Сергеевич. Ведь мы — хозяева!

1930 г.

Родня

Рассказ

1

Заболел Сергей Петрович Дымов неожиданно и серьезно. Утром, поднявшись с кровати, он сразу почувствовал во всем теле неприятную слабость, — поясница ныла, донимала тупая боль в висках.

— Пройдет. Это бывает, — успокаивал он себя, — вот оденусь, умоюсь и на работу пойду.

…Вчера Сергей Петрович озеленял свой переулок.

Вчера вечером почти никто из жителей Кривого переулка не сидел в хате. Многие вышли, не успев даже пообедать как следует.

Сосед Дымова, котельщик Иван Лукич Скороходов, громогласно сообщил, что он только взвар поел, а по-настоящему будет обедать после работы.

В переулке допоздна дружно звенели лопаты, врезаясь в сухую землю. Котельщики, кузнецы, слесари, столяры, домашние хозяйки усердно разрыхляли землю.

До революции в течение многих десятилетии Кривой переулок щедро поливали помоями и засыпали мусором.

После революции переулок замостили, поставили электрические фонари, во всех дворах — мусорные ящики, — кто сам догадался сколотить, а кое-кого пришлось уговаривать.