Сешьте сердце кита

— Ну, как ваши успехи? — поинтересовался Федор.

— Некоторые удачи есть… Частные, правда. Кое-что у меня взяли иллюстрированные журналы, кое-какие акварельки, так, пустяки. — Порошин назвал журналы. — Вы разве не видели?

— Нет, не видел, — сказал Федор; он просматривал эти журналы регулярно. — Вы, кажется, работаете над большим полотном? Я встречал у вас среди этюдов что-то в духе Дейнеки.

— Да, да, может быть. Только вы судите предвзято, — поспешно уточнил Порошин, нервно подрагивая варварскими усиками. — Кое-что я взял у него, это правда. Ну, скажем, любовь к натуре примитивной, пышущей здоровьем, белозубой… Может быть, контрастность мазка. Но согласитесь, что я стараюсь разъять ту же натуру иными средствами, дать ей другой, более сложный подтекст. В общем то, что вы смотрели у меня в этюдах, сейчас это уже почти готовая картина. А ныне… мне необходимо ныне, понимаете ли, проникнуться духом этих мест… пафосом этих вулканов, этой скрытой их мощью… чтобы еще раз выверить фон. — Он расслабленно отодвинул кружку с недопитым чаем. — А кроме того, хочется просто отдохнуть перед решительным штурмом, побегать на лыжах в этом Эльдорадо.

Федор обрадованно шевельнулся.

— У вас какие лыжи?

— Горные. Для слалома.

— Вы слаломист?

— Немного балуюсь. У меня первый разряд. Федор завистливо вздохнул.

— Здесь таких лыж не достать. Вот поеду в отпуск, обязательно привезу из Москвы. Я как-то не подумал раньше, ведь здесь их не достать.

Что касается акварелей Порошина, то в журналах их не было. Не было — и все. Он врал безвинно, как розовый младенец. И сам уже верил тому, что однажды сгоряча придумал.

Исчерпав разговор на спортивные темы, Федор недовольно засопел и отвернулся. Давно пришла пора спать.

А снег все валил и поутру. Кружила и подвывала заправская метель.

— Что ж, поедем, — сказал Федор нерешительно.

— Нет,— сказали каюры.— Не пройдем и трех километров, как из сил выбьемся, заметет нас. Придется палатку ставить. Так уж лучше в тепле переждать.

Связисты тоже оставались. Действительно, имело смысл переждать непогоду. Все же под крышей…

— Умываться будем? — зябко поеживаясь (избушку за ночь настудило), спросил Дмитрий, и, освещенное огнем смолистой щепы, его лицо приобрело еще более разительное сходство со строгими ликами Рублева; он сунул щепу в печку.

— Зачем умываться? — прогудел в спальном мешке Жулейкин. — От грязи микробы дохнут.

Его усатый товарищ уже пошел с телефоном на линию — переговорить с поселком о положении дел.

Вскоре он ввалился в избушку — белый, как настоящий дед-мороз. С усов у него капало. На бровях и ресницах лед нарос так, что глаза еле открывались.

— Как там дома? Есть связь с поселком? — спросил Федор.

— Что дома? Дома полный порядок. Уже, поди, пробки из бутылок вышибают.

Отогреваясь, он сидел на лиственничном чурбаке неподвижно, лишь изредка поглаживая рукой мокрый аппарат.

Точно такой же аппарат был и на сейсмостанции в горах. Дело в том, что рация совсем никуда не годилась. Москва обещала прислать сразу четыре новые, но покамест они еще где-то путешествовали. Вот для случаев срочных, когда стряслась бы вдруг беда, снабдили сейсмостанцию телефонным аппаратом, но, увы, не снабдили телефонной линией. А от сейсмостанции до линии насчитывалось никак не менее тридцати километров. И когда однажды опасно заболел каюр, Федору пришлось оставить его одного и добираться в злую порошу до этой самой линии. Вовек теперь Федору не забыть, как, не имея кошек, чуть ли не со слезами карабкался он на обледенелый столб, подключался без надежной изоляции к проводам и «вел переговоры» с поселком поистине «на высшем уровне». Нелегкая то была работа!

Усач извлек из кармана носовой платок, чтобы протереть аппарат тщательней. И усмехнулся.

— В тридцатых еще годах премировали одну камчадалку патефоном. Она пришла домой и хвалится мужу: мол, паря, дали мне премию — ясцицек, который крицит. Вот и меня смолоду не хуже наградили ящиком, который кричит, — да на всю, видно, жизнь.

Федор умылся до пояса и теперь растирал полотенцем грудь. Как-то помимо воли сравнил он Павлину с этой анекдотической камчадалкой, лишенной внешнего выражения и возраста. Павлина была совсем-совсем не такая, и не потому, что она никогда не «цокала». Не цокали и парни-каюры, штурмовавшие Шумшу, да и мало кто из камчадалов так разговаривал на Камчатке, все отлично знали и русский язык и точные его интонации.

Нет, Павлина необъяснимо была совсем иной.

Познакомился он с Павлиной в ночь под прошлый Новый год в поселковом ресторане. Там в складчину было организовано торговыми властями сборище-празднество. Столы тесно посдвинули, но люди, тоже уплотненные, не всегда даже знали ДРУГ друга. Хотя, конечно, многие пришли в ресторан семьями либо компаниями.

Федор тоже пришел с товарищами. Немного танцевал вокруг елки. Немного был он тогда уже хмельной, потому что час встречи Нового года пробил и канул.

Вдруг он заметил Павлину. Она не танцевала. Она стояла у стойки буфета и немного иронически, как бы даже свысока, наблюдала шумное кружение подвыпивших людей. Он и раньше где-то ее видел, кто-то ему о ней говорил. Знал, что ее называют почему-то «дикой». И знал — об этом толковал весь поселок, — что однажды она совершила нелепый, с точки зрения здравомыслящих людей, поступок. Какой-то парень пытался убить из мелкокалиберной винтовки собаку под тем, как позже выяснилось, предлогом, что собака бегает к его чистопородной суке и может повредить сукиному потомству.

Оказавшаяся поблизости Павлина прыгнула в момент выстрела к ружью, сбила прицел. Парень Павлину чуть не избил. Собака собакой, но ведь мог бы человека искалечить, а потом поди докажи в суде, что она сама на ружье прыгнула!

Теперь она стояла в ресторане одинокая такая, в черном платьице с большими белыми пуговицами и белым воротником, и глаза у нее были удрученно разные, как бы с легкой косиной или неодинаковым блеском. Позже он рассмотрел, что глаза у нее самые обыкновенные, но тогда так ему показалось.

В общении с девушками Федор инициативой не отличался, и к другой он, наверное, побоялся бы подойти, а к Павлине почему-то подошел, не робея и не испытывая неловкости.

Он сказал ей сразу попросту:

— Чего такая невеселая?

— А тебе не все равно?

— Понимаешь ли, обидно, когда человек в такую ночь невеселый. Это нелогично. Другим от этого тоже становится не по себе.

— Тебе, например?

— И мне.

Она замолчала; выражение лица у нее было отсутствующим. Федор сказал:

— Ты Павлина?

— Да вроде. А что?

— Ничего. Просто приятно убедиться, что ты Павлина.

— А ты Федор?

— Да, — удивился он. — А где это написано? Павлина загадочно улыбнулась.

— У тебя на лбу. Кроме шуток, я знаю. Я же местная.

Помолчав, она так же загадочно произнесла:

— Зеленая лошадь…

— Где зеленая лошадь? — оторопел Федор. — Нигде никакой лошади.

— Вон. — Павлина ткнула пальчиком. — Которая с этим черным танцует.

Федор опасливо посмотрел в сторону, куда она показывала, и увидел вполне нормальную женщину — она работала инженером по сплаву на лесокомбинате. Но что-то в ее унылой стати и впрямь наводило на мысль о лошади.

— Почему же зеленая?..

— Не знаю, — пожала плечами Павлина. — Почему-то она всегда ходит в зеленых платьях. Вот и нынче… только что платье пошикарней.

Федор от души засмеялся.

— А вон медсестра Харя, — продолжала в том же духе Павлина.

На сей раз ее перст указующий пал на рыхлого мужчину, работающего в штатной должности медсестры в той же больнице, что и Павлина.

— Только ты не подумай, — поспешно добавила Павлина, — что это я его так прозвала. Это наши девчонки. Зеленую лошадь — да, моя вина, а медсестру Харю — тут я не виновата. Он очень добрый, я же его хорошо знаю, только у него внешность подкачала, да и сам посуди, как же это так, чтобы мужчина — и вдруг медсестра?..