Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

И за царской подписью приписи дьяков Петра Данилова и Третьяка Карачарова, да окольничих Федора Ивановича Умного и Алексея Федоровича Адашева, да казначеев Федора Ивановича Сукина и Хозяина Юрьевича Тютина. И на шелковом шнурке — красная печать.

Он не платил в казну оброков с соли и рыбных ловель, ни ямских денег, ни податей. Ходил по своей земле в мужицком армячишке — жилистый старик с суровым лицом угодника, строил не покладая рук, считал копейки.

Он был жив еще, когда в 1568 году по челобитью другого сына, Якова, от царя снова подвалило счастье — новые 4 129 217 десятин.

Так неслыханно росло Аникино богатство. Он умер через два года в ангельском чине в городке Сольвычегодске. И грамота царева так и не стала «не в грамоту».

Что ни делал Аника, ничто не доходило до Москвы. Серебро раздуло его мошну, серебро сурового и могучего камского властелина затыкало рты пермских воевод.

По грамоте 1568 года завладели Строгановы Чусовой и построили в пятидесяти верстах от устья Нижний Чусовский городок с крепостью при нем. Татары, остяки, пришлые русские люди жили вокруг городка в старых деревнях — Калином Лугу, Камасине, Верхних Муллах, Слудке; иные из этих деревень есть еще и в наши времена.

Из городка правили Строгановы слободами Яйвенской и Сылвенской. На Каме стоял строгановский город Орел, он же Кергедан.

Завели Строгановы и свой монастырь — под горой, в устье Пыскорки. Монастырю были отведены земли от Чашкина озера до речки Зыряпы, со слободой Канкаррой, деревней Новинками и десятью деревушками, пожнями и покосами, рыбными и звериными ловлями, бобровыми гонами и медовыми улазами, чтобы прилежно молились монахи о многогрешных строгановских душах.

9

Семен Аникиевпч тяжело сидел на лавке. Дурная кровь переполняла его оплывшее старческое тело, он еле вмещался в красном углу. Боль тупо сверлила то в груди, то в боку, то где–то в животе.

Поутру к нему являлся лекарь, ард.

— Вы спали лучше, — говорил он, склонившись, — в вашем глазу я вижу ясный кристалл. То мой инфузум расширил зрительную жилу, и пневма пробила ход сквозь слизь, эксцеленц.

Он подавал чашу.

— Тут симпатическая сила антимония и эссенция золота. Золото влажно и горячо снаружи, но сухо и холодно внутри. Оно подобно солнцу. Ваша болезнь спиритуальна, эксцеленц.

Кланялся.

— Благородная тинктура для благородной болезни.

Напиток был красноват и противен. Лицо врача, большое, костлявое, с широко расставленными неподвижными водянистыми глазами и двумя круглыми пятнами румянца на щеках, вызывало представление о раскрашенной мертвой голове.

Семен Аникиевич морщился. Он не сомкнул глаз ночью, он не знал, зачем глотает эти отвары ценою в целую деревеньку с народом.

Он подумал, что баня, водка с селитрой и сотовый мед перед сном помогли бы ему больше и что при отце никакой целитель не переступал порога этого дома.

— Ты как лечишь? — сказал он, мутно глядя на бритого человека в епанче. — Я не церковный купол, что меня золотить. Печень горит у меня, печень в нутре. А ты — червонцы толокешь. Не травишь ли?

Старик вспыхнул и потух. Но череп, обтянутый румяной кожей, почтительно и вместе безбоязненно склонился.

— Не смею прекословить, эксцеленц. Планета Юпитер отворит ворота печеночной жилы. Я принесу вам эссенцию аурипигмента. Она уничтожит черную желчь и усладит горечь желчи желтой. Так написано в книге «Парамирум».

А Семен Аникиевич думал, что этот голос, скрипучий и вкрадчивый, больше всего напоминает кваканье лягушки, помазанной лампадным маслом.

Когда врач ушел, тупая боль поднялась из живота и ваныла в груди. И для Семена Аникиевича боль эта сливалась с неотступной мыслью, что не увидеть ему княжества, ни строгановской Сибири. Зачем же звали воров, шли тайно от Москвы на опасное, дорогое дело?

Что же теперь, уж их и не выдворить? Шевеля губами, морщась, Семен Аникиевич, чтобы обмануть боль, пытался считать, сколько строгановского хлеба зря съело это не в добрый час зазванное разбойничье войско. Бормотал, качая головой:

— Мышь в коробе — что князь в городе!

Гнев поднимался в нем, помутневшие глаза начинали сверкать.

— Оле ж тебе, прыткий Никитушка!

На стене висела клетка, в ней сидела пестрая заморская птица. И старику казалось, что заморская птица не принимала его попреков Никите, будто она кричала из–за прутьев человечьим голосом: «Черта впряг, аж лысина взмокла, хворый байбак!..»

Семен Аникиевич стаскивал с потной головы замызганную мурмолку.

10

Но Строгановы не отступались от игры — не в их это привычке. Игра была самой большой, какая когда–либо затевалась в строгановском роду, игра и с казаками, и с воеводой, и с самим царем.

По гнилым мосткам через четверо чердынских ворот вползали обозы с щедрыми строгановскими дарами воеводе. Дары назначались для того, чтобы око государево спокойно дремало и не глядело, что творится в Усолье.

Око государево было — вдовый князь Елецкий. Чердынские люди также носили ему, по заведенному обычаю, свои дары, кому сколько по силе. Сила у них, правда, невелика, но князь Елецкий не привередничал. Если «нос» оказывался не денежный, а вещевой — кованый ларец или медвежья шкура с оскаленной мордой, воевода оглаживал его рукой; дареный мед сам непременно пробовал деревянною ложкой. Затем виновато сообщал ключнице, правившей домом:

— А мы с носом, Агафыошка, мы с носом!

Авось ключница простит, что мал «нос».

Когда через болота, через бездорожные леса добирался в Чердынь посланный из далекой Москвы, воевода разглядывал его: не боярин — дуб мамврийский, тугой каменный затылок. И князь среди разговора наводил:

— Государь–то где?

Московский человек отвечал, что царь в Слободе или что на малое время приехал в Кремль.

— Ты видел его? — И понизив голос: — Как он, ну?

Уже выпили по чарке. Наставало доброе доверие.

И, расцепив челюсти–жернова, гость объяснял, что царь грозен и лют.

— Да тебе что, князь? Тебе–то все едино, будь хоть сатана из пекла. До тебя и в год не доскачешь.

Тогда воевода говорил пегромко:

— От обычаев прадедов отступился… Камизолыциков полна Москва… Аглицкий царь!.. У нас душой отдохнешь, Самсон Данилыч.

Приезжий тоже умерял свой голос–рык.

— Коль в одиночку — один конец… Дерево за деревом — так и весь лес свести недолго… А Русь, с Русыо–то что станет? Страшно вымолвить, подумать страшно. Русь наша матушка! Нища. Разорена. Кровью истекла на ливонских полях. Кровью поплыла Москва: весь народ на плаху положить готов…

Старый князь уже охмелел от двух или трех новых чарок, кругом стояло всегдашнее нерушимое спокойствие, и во всем этом тихом спокойствии по–прежнему набольший он сам. И, стукнув по столу, князь, уже не таясь, возглашал:

— Соборне надо. Соборне!

11

Казаки несли свою службу в Усолье.

Разбившись на отряды, они караулили страну.

Она лежала чащами и взгорьями, болотами и каменными грядами, огромная и пустынная, вдоль пустынных рек. Лось, фыркая, сбрасывая с отростка рога застрявшую ветку, несся папоротниками к скрытому водопою, эхо повторяло дробный стук его копыт. Желтая вода сочплась в медвежий след, похожий на человечью ногу. Пожар красной ягоды охватывал в августе поляны. Стервятники кружились над тем местом, где валялся павший зверь, расклеванный, до кости ободранный голодными зубами.

Среди лесов катились быстрые реки.

Ночами обступал жилье волчий вой.

У околиц слободок валили деревья, корчевали и жгли вековые пни. Бурелом занимался от палов. Он горел, как порох, с треском и пальбой, листва никла и скручивалась, горький дым, медленно вращаясь, восходил между березами. И солнце висело в мертвенных венцах на тусклом, померкшем небе.

Тогда в непролазной глуши из своего жилья выходил исконный лесной житель — охотник–вогул. Он тянул носом гарь, нахлобучивал шапку из бересты и, вскинув голову, на худых упругих ногах шел медвежьими лазами, под бородами лишаев на столетней коре, в еще более глухую дичь, где в медной воде шевелились черные пиявки.