Я смотрю на звезды

— Клад? Какой клад?

— Обыкновенный.

— Ничего мы не ищем, мы хотим закопать кошку, — слабым от волнения голосом убеждаю я могильщика.

— Послушай, Авремэле, и ты, Винцукас, послушай. Жил-был когда-то маленький мальчик Хаимэле. Как-то раз услышал он про клад, про золотые монеты, закопанные на огороде ксендза. И решил Хаимэле стать богатым. Он достал лопату и, не сказав никому ни слова, отправился за своим счастьем. А надо вам сказать, жулики, что, как и все мальчишки на свете, Хаимэле хотел непременно быть счастливым. Пришел он на огород и увидел в темноте еще одного мальчика. Как его звали, не помню. Может, Авремэле, может, Винцукас. Да это и неважно. Подбежал Хаимэле к нему и заорал: «Уходи отсюда! Слышишь! Клад принадлежит мне!» — «Нет, мне!» — заупрямился тот. И мальчики вцепились друг другу в волосы. А в это время выглянула луна и осветила огород. Он был весь в ямках, как в оспинках. «Ты это сделал?» — спросил Хаимэле у своего соперника. «Нет, — ответил соперник. — До меня тут были другие, но они ничего не нашли». — «Чего же ты остался?» — «А я счастливый. Я обязательно найду…» И Хаимэле с этим счастливчиком копал до утра землю. Утром проснулся ксендз. Он перепахал огород и завел себе собаку по имени Рекс, которая очень любила хозяина и не очень любила бедных детей…

— А как же клад? — затаив дыхание, спрашиваю я.

— Не было никакого клада. Выдумали его люди. И правильно сделали. Выдумка — как соль. Кому — на рану, кому — в кашу. Я дам вам лопату, жулики, хотя это не та лопата, которой загребают золото. Ой не та…

— А ту собаку тоже звали Рекс?

— Всех собак зовут одинаково, Авремэле!

Хаим уходит в сарай и приносит новенькую лопату.

— Возьми.

— Спасибо.

Я принимаю из рук могильщика лопату. Винцукас кланяется Хаиму, по обыкновению сняв шапку. Но старик не замечает этого. Он стоит и о чем-то напряженно думает.

— Запомните, жулики: клад надо искать не под землей, а на земле. Ищите его среди живых и, ей богу, найдете: ведь вы сами — клад.

Мы выходим из хаты Хаима.

— Постойте! Куда вы? Выпейте немного молока.

— В другой раз, — оборачиваюсь я.

— В другой раз, — повторяет Хаим, провожая нас.

Он подходит к козе, спускает ее с привязи, и вот уже они оба бредут по кладбищу.

КЛЯТВА

Ох, как трудно идти с Винцукасом, когда он молчит. Другое дело — с бабушкой. Когда молчит бабушка, я чувствую себя на седьмом небе. Но это бывает так редко. Старушка болтает без устали и все про деньги да мое воспитание.

Винцукас шагает, стиснув зубы. Он комкает в руках скорняцкую шапку, изредка оглядываясь, иду ли я.

— Острая, — расхваливаю я лопату. — С такой легко банку червей накопаешь. Сейчас на них самое время. Уклейки на другую наживку не клюют.

— Врешь, — нарушает молчание Винцукас.

— Вру, честное слово, вру, — радуюсь я тому, что он со мной заговорил.

— Ты и про могильщика соврал.

— Про могильщика?

— Рассказал ему нашу тайну, болтун.

— Ничего я ему не говорил. Он сам догадался. Ничего я ему не говорил. Хочешь — поклянусь.

— Клянись.

— Чтоб мне не сойти с этого места, чтоб у меня отсох язык, чтоб я никогда не пошел в школу.

— Тоже мне клятва!.. Язык у тебя не отсохнет, с места, когда надоест, сойдешь, а в школу тебя, вруна, не примут… Ешь лучше землю!

— То есть как землю?

— А вот так. Опустись на колени, нагни голову, открой рот, набери земли и повторяй за мной: «Ничего я не говорил, не говорил, не говорил». Пять раз.

— С полным ртом?

— Иначе нельзя.

— Раз нельзя, так нельзя.

Я опускаюсь на колени, нагибаю голову, открываю рот и застываю в ожидании.

— Начинай, — подгоняет меня Винцукас.

— Тут муравьи, — защищаюсь я.

— Перейди сюда!

Я перехожу к кустарнику.

— Тут их видимо-невидимо,

— Струсил?

— Нет, но…

— Эх ты, а говоришь: не врал!

— Если бы только не эти… — показываю я на насекомых.

— А ты попробуй. Может, они вкусные. Лягушек же едят. Казис рассказывал.

— То лягушки.

— Стало быть, ты признаешься, что выдал тайну?

— Не выдал.

— Тогда ешь.

Винцукас сверлит меня глазами.

— Считаю до трех. Раз…

— Ладно.

Зажмурившись, падаю на землю и впиваюсь губами в мокрый песок.

— Повторяй за мной, — приказывает Винцукас.

Я пробую что-то вымолвить, но не могу. На зубах хрустит песок. Кто-то душит меня. Вместе с песчинками выплевываю обрывки каких-то слов.

— Нич… рил… Нич… рил… Нич… рил…

— Хватит, — снисходительно кивает Винцукас. — Теперь я тебе верю. Но откуда твой могильщик пронюхал про клад?

— Ума не приложу.

— Он, наверно, черт.

— Никакой он не черт. Он Хаим.

— Вот что, — понижает голос Винцукас. — Приходи вечером к Большому камню и захвати с собой соли.

— Зачем?

— Как только зажгутся первые звезды, мы пролезем в огород и рассыпем ее по грядкам. Там, где солинки сверкнут золотом, там и зарыт клад. Так сказала тетка Агота. И еще тетка Агата сказала, чтоб мы ничего не делали, пока часы не пробьют двенадцать раз.

— Какие часы?

— Костельные.

— Но они же стоят. Часовщик Юдл уже трижды лазал на колокольню. Бабушка даже перестала с ним здороваться. Где это, мол, слыхано, чтоб еврей лазал на колокольню. А Юдл…

— Юдл, Юдл… Если тетка Агота говорит, значит, она знает. Договорились?

— Договорились… Вечером у Большого камня.

Винцукас возвращает мне шапку Лейзера.

— Куда ты?

— К учителю. Белье отнести, — и он, насвистывая, скрывается за углом.

ОШИБКА

— Шелапут, бродяга, разбойник, — встречает меня бабушка. — Куда тебя черти носили? Опять по чужим огородам шлялся или играл в эту дурацкую орлянку? «Орел, решка, фигу съешь-ка!» Скоро твой непутевый дядя Мотл придет на обед, а у меня ничего не готово. Мясо не смолото, картошка не чищена. Помоги, Авремэле, почисть картошку. Только смотри — шелуху срезай тонко.

Бабушка никогда не говорит:

— Не порежь пальцы!

Бабушка всегда говорит:

— Срезай тонко!

А шелуха, как нарочно, тонко не срезается. Уж лучше есть картошку в мундире. Я очень люблю картошку в мундире с пареной селедкой или с огуречным рассолом. Вкусней, конечно, с селедкой. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что это царское блюдо.

— Очищенные бросай в миску, — суетится бабушка. — А я зайду к пекарю Файну за хлебом.

Она надевает старенький салоп и низенькая, сморщенная, словно гриб-мухомор, выскальзывает за дверь.

Я сажусь на табурет, придвигаю корзинку с картошкой и начинаю работать.

Из соседней комнаты доносится стук молотка. Это дед чинит чьи-то ботинки и стучит, как дятел. Сколько подбил он подметок, сколько дыр залатал. Его каморка завалена обувью: тут и тяжелые сапоги, и ботинки с выцветшим бархатным верхом, и остроносые туфельки, и даже шлепанцы.

Дед принимает в починку все, кроме галош. К галошам дед относится неодобрительно. Он считает, что сапожники подохли бы с голоду, если бы весь мир ходил в галошах. Кто бы тогда стаптывал подметки?

Я медленно чищу картошку за картошкой. Грязный ручеек шелухи струится на пол. Руки мои почернели, но я не обращаю на это никакого внимания.

Мои мысли сейчас там… на огороде ксендза. И чудится мне, что не дед стучит за стеной, а костельные часы бьют двенадцать, что в руках у меня не картошка, а слиток золота, что над головой светят звезды, и я смотрю на них, не отрываясь, как смотрят в глаза матери.

— И-хэ, и-хэ, — кашляет дед. — Авремэле!

Я не отзываюсь.

— Авремэле! — стонет старик.

Я кладу нож, стряхиваю с себя шелуху и вхожу к деду.