Избранное. Том 1

— А как вас снабжают? — поинтересовалась с каким-то соболезнованием Анна Васильевна.

— Ничего снабжают: и хлеб, и крупа, и сахар, ну, там конфеты, консервы — все вовремя. У нас с женой почти все свое: садочек, огород, корова, птица всякая, кабана ежегодно выкармливаем. Орехов-то кедровых в лесу сколько угодно — хороший корм свиньям. Кордон возле самой Ыйдыги. Ловим рыбу, заготовляем впрок. Хорошо!.. А воздух какой у нас!! Мед, а не воздух. Я бы на Москву сроду не сменял. Здесь же одни выхлопные газы от машин задушат — отрава. Пасека у нас с позапрошлого года. Чистого меда собрали полтора пуда. Вот вам и Север!

Девчонки мои приуныли. На Владимира Афанасьевича они смотрели с ужасом, как на опустившегося вконец стяжателя. И это бывший ученик Михаила Герасимовича, так сказать, наше будущее!

— А кто же ваша жена? Ну, кем работает? — нерешительно спросила Тоня Синичкина, которую направили в Брянские леса. Она долго колебалась при поступлении в институт: идти ли на филологический или лесной. Тоже повлиял на выбор Леонид Леонов.

— Жена-то? — благодушно ответствовал Владимир Афанасьевич.— Я ведь на колхознице женился, вдове с двумя детьми. Теперь и своих трое. Разницы не делаем. Я, признаться, и забываю, какой мой, какой — пасынок. Слово какое-то нехорошее: пасынок. Правда? А теперь жена перешла в лесхоз. Бригадир малой комплексной бригады. Она у меня молодец, такая моторная, всюду поспевает. А вообще-то дома теща хозяйка. Хорошая женщина!

Заметив, что все как-то скисли и приуныли, добрейший профессор поспешил взять разговор в свои руки... Оговорюсь, скисли все, кроме меня. Такой уж у меня характер: когда другим не по себе, меня почему-то разбирает смех.

— Владимир Афанасьевич Корчак — очень скромный человек,— пояснил профессор.— Вы лучше познакомьтесь с его статьями в журналах.

Профессор со своей обычной живостью выскочил из-за стола, слазил куда-то на шкаф и разложил на столе, сдвинув снедь, стопку журналов «Лесное хозяйство». Я с интересом посмотрела, что может писать такой «вахластый». Дельные были статьи, и я устыдилась: опять по одежке встретила человека, если в «одежку» включить внешние события жизни этого человека, вроде кабанчика, курочек и отсутствия времени сходить в кино.

— Хорошо! — с восторгом заметил Кузя, почитав. Девчата просмотрели статьи и тоже, видимо, устыдились.

— Да пейте вы чай, а то остынет! — напомнила Анна Васильевна. Профессор сиял, будто похвалили его родного сына. Владимир Афанасьевич смутился.

— Это же Михаил Герасимович и спровоцировал меня, если можно употребить такое плохое слово к хорошему делу. Мне бы и в голову не пришло писать статьи в журнал. Михаил Герасимович сам же запросил меня, а потом взял да и напечатал мои письма... отредактировал их, конечно. Вот эти самые «Письма из лесхоза» с продолжением на три номера! Мы с женой просто ахнули, как из райкома позвонили. Поздравляют все, а я ни сном и ни духом, как говорится. А потом из редакции получил письмо, где просят меня высказаться о возобновлении леса на порубках. Написал...

— Володя, а вы расскажите нам, как живет Машенька! — обратилась к лесничему Анна Васильевна.— Она нам пишет, конечно, такие хорошие письма! Но ведь она ни за что не признается, если ей трудно.

— Скоро ее увидим! — заметил Михаил Герасимович, и по его отяжелевшему от возраста лицу прошла тень нежности и умиления.

— Это ты ее увидишь! — возмутилась Анна Васильевна.— А я-то не увижу! Она ведь ходила к нам запросто, вот как сейчас Тасенька и Кузя. Я ее так любила! И вот не видела столько лет!

Мария Кирилловна Пинегина была когда-то любимой ученицей профессора, он ей прочил большое будущее в лесоводстве. Училась она вместе с Василием, а теперь работала лесничим на Ыйдыге, куда направлялась наша комплексная экспедиция.

— Конечно, ей трудно, Марии-то Кирилловне...— задумчиво отозвался Владимир Афанасьевич.— Работа не из легких, да еще для женщины. Ребенка растит, муж — сготовить надо, постирать, прибрать, пошить... Когда она только успевает, не знаю. Правда, хозяйства у нее никакого нет — куда ей,— живут на одну зарплату. Разве что Ефрем Георгиевич — это муж ее, лесник — рыбы в Ыйдыге наловит. Очень мы заняты, что называется, дыхнуть некогда. Что получается: у нас лесхоз — миллион гектаров, где-нибудь в центральных областях лесхоз — пятьдесят гектаров, а количество обслуживающего персонала одинаково. Конечно, все охватить не можем никак. Дебри к тому же непролазные. Белые пятна на районной карте. Представляете? В нашем лесхозе есть места, где нога человека не ступала. А Мария Кирилловна... она ставит задачи, которые не решить! И решает. Зовут ее: лесная хозяйка! Ни директора, ни главного лесничего, а ее — лесная хозяйка! Народ все видит и все знает. Лесорубы ее боятся и уважают. Никакой поблажки она им не дает.

— А с мужем они хорошо живут? — поинтересовалась Анна Васильевна. Правила разработки лесосеки ее не интересовали.

— А чего же... Он в ней души не чает, Ефрем-то Георгиевич. И сына так приучил. Хорошая семья, дружная!

— Тася тоже любимая ученица Михаила Герасимовича! — бухнула при всех Анна Васильевна. (Все-таки она бестактна!)

Подруги молча посмотрели на меня, удивляясь почему.

Студенты считают меня несколько легкомысленной, должно быть, потому, что я всегда шучу. Когда я получаю на экзаменах высшую оценку, они говорят: «Тасе что — ей легко дается — просто способная от природы!» Выходит так, я вроде полудурочки, но от природы мне легко дается! Дома-то знают, что это далеко не так. Знает и профессор.

Он, действительно, относится ко мне с большим уважением. Я, собственно, не знаю за что. Он один поддержал меня в тот тяжелый день, когда все в институте набросились на меня за то, что я осмелилась полюбить женатого человека.

Какая ирония судьбы... Теперь Вася свободен и снова добивается меня, а я уже не могу его любить. Потому что не уважаю!

Мне вдруг стало так тяжело на сердце. Я испугалась, что заплачу, и подошла к окну... Хорошо, что пускали фейерверки в Измайловском парке. Квартира профессора выходит окнами на Народный проспект. За открытыми настежь окнами шумела ночная Москва. До чего хочется быть счастливой!!!

2. НЕ УВАЖАЮ

Стучат, стучат колеса. Вагон бросает, шатает. Кузя удивляется, почему профессор предпочитает этот «обветшалый» вид транспорта. Самолет подбросил бы нас за несколько часов. Некоторые члены экспедиции улетели на самолете. А мы, молодежь,— с Михаилом Герасимовичем. За окнами то густая тайга — там темно и сыро, то безобразные вырубки. Профессор бранится на весь вагон: «Вот мерзавцы, весь подрост погубили!»

Мне не хочется ни с кем говорить: измотана до предела. Заняла верхнюю полку и там отлеживаюсь. Последние дни в Москве были непомерно тяжелыми. Василий решил во что бы то ни стало объявить меня своей женой до экспедиции.

Это было тягостное объяснение! Он плакал, как баба,— злые, скупые, мучительные слезы. Такой крепкий, здоровый мужик. Нервы ему изменили совсем.

— Ты сходи к невропатологу,— посоветовала я от всей души. Новый взрыв чувств. На этот раз гневных.

— Ты злопамятна, Таиска! Теперь я тебя понял!!! Ты не можешь простить, что я тогда испугался. Пошел на попятную. Да, я испугался. Мне грозили со всех сторон: деканат, бюро, райком...

— Соседи, знакомые, родные жены...— подсказала я машинально, но что-то во мне словно оборвалось.

— Я — коммунист! — сказал он (какой там коммунист!).— Что я мог поделать? Моя покойная жена... Она же была истеричка. Она на все была способна. По-своему она была права. Ведь Майя примирилась со всем, давала мне полную свободу, лишь бы я оставался в семье. Ведь у нас рос сын.

— Знаю, Василий, твоя жена разрешила со мной «жить», лишь бы не ломать семью. Какая гадость! Ты — беспринципный!

— Как ты все переворачиваешь... Я любил тебя! И люблю! А у тебя это, видно, легкое увлечение. Даже не страсть. Тогда ты тоже хотела близости, как я...