Четырнадцатый костер

Вначале я боялся появления уток, однако ждать пришлось долго, и, когда притухла вспышка волнения, вернулась тревога: а вдруг ружье отберут?

— Ну что же они не летят?! Как нарочно пропали!

— А ты не торопи, — усмехнулся дядя Леша. — Охота — не все стрельба.

Кажется, я понял его. Ружья у меня не собирались отнимать, и пришло первое в жизни наслаждение охотой: твердо расставив ноги, настороженным мгновенным взором охватывать воду, камыши и весь горизонт сразу, ощущать в ладонях шероховатое тепло согретого цевья, стальной холодок ствола, тонкую шейку приклада и всю сладкую тяжесть ружья, очерчивать взором просторный круг, где ты царишь безраздельно, ибо до любой точки этого «своего» пространства мгновенно можешь достать губительной силой заряда.

Когда же далеко-далеко — кажется, над самым верховьем пруда — возникли черточки, похожие на вавилонскую клинопись из школьного учебника, — черточки, которые нельзя спутать ни с какими другими, меня словно сон охватил. Утки шли над речным руслом, шли высоковато, не шарахаясь от темных кустов и коряг, и прямая их небесного пути, и близкий к форме клина строй говорили, что они, не покружив, пройдут над прудом, прямо над нашими головами, к каким-то другим, далеким, озерам и рекам или хлебным полям.

— Будут над головой, бей в кучу — не промажешь, — шептал мне дядя Леша, но я-то знал, что сам он в кучу не стреляет никогда, он выбирает единственную цель: «Лучше по своей промазать, чем подбирать что бог подаст, а главное — дичь подряд калечить!» И я не пожелал скидок, отчаянно решив промазать по достойной цели.

Взор мой приковал ведущий утиной стаи — матерый селезень кряквы, вдвое крупнее любой из летящих за ним уток. Вначале он был черен среди белесого, рассветного неба и даже вдали рисовался с поразительной четкостью — от клюва до хвоста. Казалось, он едва шевелит крыльями, лишь кончики их часто трепетали, но полет его был стремителен, между ведущим и стаей держалась порядочная дистанция — сильный всегда занимает самое выгодное место в стае. Скоро я видел лишь его одного, закрывающего тяжеловатым и стройным силуэтом своим половину горизонта. Солнце внезапно коснулось его первым лучом, и матовой белизной замерцала изнанка крыльев, едва уловимые струйчатые полоски возникли на охристом оперении корпуса, а длинная светло-серая шея и крутая рыжеющая грудь стали как тусклая старая бронза.

— Высоко, бей с левого — дробь крупнее, — снова зашептал дядя Леша и по-военному скомандовал: — Курок!..

Щелчок предохранителя разнесся над всею ширью пруда, однако стая летела так же прямо — то ли не услышала и не заметила еще нас, неподвижных, посреди тростника и куги, то ли считала высоту безопасной. Серая дорожка прицельной планки убежала в сквозную пустоту, мушка расплылась, описывая бессмысленный зигзаг в синей бесконечности, где мелькал крошечный, страшно далекий крестик летящей птицы, и было невероятно, немыслимо попасть в этот крестик из заурядного охотничьего ружья. Кажется, я подумал тогда, что потерял своего селезня, и на мушку мне села какая-то отставшая от стаи утка, только выбирать уже не приходилось. Все делалось словно без меня, и так, как рассказывали охотники, как писали книги, как я учился. Мушка несколько мгновений следовала за истончившимся, почти неразличимым клювом птицы, и в тот момент, когда ствол совсем закрыл ее, я неожиданно выстрелил. В обвале грома увидел какие-то мерцающие клочки, а уж потом — рассыпанную утиную стаю, мгновенно и разом метнувшуюся вбок, услышал, как бухнула вслед ей Иванова одностволка, отчего стая еще сильнее смешалась и наперед выскочили два перепуганных чирка.

Тут я увидел селезня. По-лебединому изогнув шею, вытянув кверху неподвижные крылья, он валился грудью прямо на нас, умерший в небе, и воздух свистел от его последнего жуткого полета.

Зеркало залива совсем близко разбилось звонким шлепком, холодные брызги попали мне на руки, и я очнулся, едва веря происшедшему.

— Ай да охотничек! — крякнул дядя Леша и, заметив мое движение, схватил за рубаху: — Куда, леший? Натягивай штаны обратно, мы твою дичь и так достанем.

— Ради такого дела я счас к вам подъеду, — весело откликнулся из камышей Иван. — А то малый не доживет до конца охоты. За такого кадра с тебя, Леха, литра причитается. Может сразу и двинем к мельнику?

— Сиди! Палкой достанем. Ты уток не прозевай — на тебя идут.

Заставив меня пригнуться, дядя Леша легонько похлопал по моей спине, тихо сказал: — С полем, дружок. Не забывай этого выстрела.

Сладостны были мне слова признанных на селе охотников, но радость от похвал все же несравнима с восторгом от того, что совсем близко, уронив голову в воду и раскинув безжизненные крылья, лежал среди кувшинок красавец селезень, остановленный мною в стремительном полете и сброшенный с неба. Так велико было нетерпение поскорее взять его в руки, что я уж и не рад был продолжению охоты.

Потом дядя Леша разыскал в тростнике полусгнивший шест, неспешно подошел к зыбкому краю островка. И тут крыло убитой птицы шевельнулось — из-под него навстречу солнечным лучам всплыла белая речная лилия. Вода была прозрачной, и солнце раскрыло согретый бутон лилии сразу. По атласному упругому лепестку цветка скатывалась, оставляя след, алая капля…

Наконец-то руки мои ощутили волшебную тяжесть собственной добычи, и вместе с радостью непонятное чувство сжало сердце, и я долго-долго носил его в себе. В ту пору мне было еще неведомо, что никогда не бывает двух одинаковых охот, что неповторим и каждый миг, проведенный с ружьем в руках на болотах и озерах, в лесу и степи. Только щемящее сожаление говорило мне: никогда эта большая изящная птица уже не будет скользить в бледно-голубом утреннем небе, и мне с перехваченным дыханием не следить за нею расплывчатой мушкой ружья, я не увижу, как внезапно надломится прямая ее полета и мгновенно провалится слиток ее тела, как будут бессильно тянуться к выси ее крылья, когда она с жутко изогнутой шеей начнет последний недолгий полет к небу, опрокинутому в туманную зыбь воды…

Солнце набирало силу, и, нежась в лучах его, все шире распускала свой атласный цветок с кровавой каплей на лепестке белая речная лилия — та, что зовется в народе одолень-травой…

Через два дня после нашей охоты сорвало плотину верхнего пруда, где мельница была еще раньше закрыта и за стоком воды не следили. Водяной вал размыл и нижнюю плотину, пруд ушел, замолкла вода в деревянных шлюзах, затих шелест ременных трансмиссий, прервался стук жерновов. Казалось, сама река напомнила людям, что дедовским мельницам пора на слом — по селам уже полыхали ночами электрические звезды.

Не знаю почему, но я не ходил собирать рыбу на обнаженном дне прудов, хотя ее возили оттуда мешками, а потом еще до самых холодов мальчишки ловили руками в грязных, заиленных ямах пятнистых щук, сумрачных линей и золотых, с сединой, карасей.

Плотину больше не починяли, деревянные строения разобрали, и в тот же год свезли на лесное кладбище старого мельника…

Не раз приходилось мне заглядывать на берега нынешней Барнаулки. Но всякий раз, когда вспоминается ее образ, память рисует не жалкую речонку среди поределого бора, чьи берега изрыты копытами породистого скота, а чайного цвета вода пахнет стойлом. В памяти бурлит и плещет кристальной водой веселая речка-говорунья, голубая — там, где берега устланы муравой, малахитовая — под сенью ивняков и старых осокорей, серебристо-серая — среди песчаных откосов. Речка, питающая широкие тихие пруды, где в зарослях камышей кипит птичье царство, а в бездонных омутах, под обросшими корягами, рябые пудовые щуки караулят добычу; откуда на зорях всплывают поохотиться полосатые водяные тигры — большеротые окуни; где луновидные караси сладко чмокают на травянистых отмелях, и в жаркий день угрюмо скользят меж тростников могучие черноспинные лини.

Люди все могут. Наверное, когда-нибудь они возвратят речке давнишний облик, и многоводные пруды станут питать ее струи; стаи диких птиц найдут на ее берегах изобильный и просторный дом, а молодое сосновое воинство закроет просветы порубок в окрестном бору, оберегая от иссушающих ветров мать-речку, — наверное, так и будет. Но не проходит во мне и даже растет с годами необъяснимое чувство вины перед маленькой речкой, словно ружейный выстрел в далекое августовское утро, первый мой охотничий выстрел, замутивший благородной птичьей кровью прозрачную воду Барнаулки, оказался предвестником гибели зеленого прудового царства. Знаю, что все не так, а вина остается. Не бывает удачного выстрела, за которым не шло бы к охотнику чувство утраты.