В полярной ночи

Во время этого разговора с баржи сошел высокий, худой человек в капитанской форме и подошел к Михельсу. Седюк и его спутники с любопытством смотрели на него, они впервые видели этого человека так близко, хотя во время плавания постоянно слышали его голос в рупоре, — это был капитан парохода «Ленин», буксировавшего их караван, известный на Каралаке Дружин, депутат Верховного Совета РСФСР, лучший водник бассейна.

— Безобразие с выгрузкой, товарищ Михельс! — сердито сказал Дружин. — Я требую от пристани, чтоб караван был разгружен за три дня, а вы поставили на выгрузку пять стариков, десять калек и четырех лентяев. Сколько недель вы собираетесь разгружаться?

— Безобразие, — немедленно согласился Михельс. — А что я могу сделать? Это же север, дикое место, ни кранов, ни автокаров — никакой механизации. И потом — нет людей. Или мне самому стать под мешок?

Дружин сказал еще сердитее:

— Если это поможет, становитесь сами. Надвигается зима, мне нужно уводить баржи на отстой. Вот что — я приказал команде повахтно, в полном составе выйти вам на помощь. Распорядитесь, где им становиться.

— Сейчас же всех расставлю, товарищ Дружин! — воскликнул обрадованный Михельс. — А ночью из, Ленинска приедут человек сто для подкрепления — уложимся в ваши три дня.

И, смотря вслед уходившему Дружину, дыша еще громче, словно после бега, Михельс сказал с уважением:

— Орел! Слышали? Всю команду повахтно, в полном составе! Будьте покойны — оба его помощника как миленькие взвалят мешки на спину.

Михельс направил Турчина в трюм — выдавать наружу мешки и ящики, Кольцову и Седюка определил в грузчики, а Романова, как самая пожилая, ушла на склад — помогать в сортировке и оформлении грузов.

Седюк, начав работать, сразу повеселел. Он ловко взваливал себе на спину тяжелые мешки и ящики, быстро сбегал по доскам — они гудели и скрипели под его торопливым, упругим бегом. Казалось, ему доставляло удовольствие обогнать медленно двигавшегося грузчика, с шуткой прыгнуть на берег, с шуткой сбросить на снег принесенный груз. В густеющей тьме, тускло разреженной несколькими керосиновыми фонарями и одной электрической лампочкой, подвешенной высоко на столбе, он ориентировался так легко, словно прогуливался по исхоженным с детства местам.

Но Варю Кольцову первый же мешок пригнул чуть ли не до самой земли — она еле плелась, далеко отставая от других грузчиков. Особенно страшен и труден был ей спуск по трапу. Некрепкие, плохо сколоченные доски поднимались и опускались под ногами того, кто шел впереди; они начинали раскачиваться еще страшнее, когда Варя, замирая, становилась на них. Черная вода, простершаяся вокруг нее, то словно поднималась и бежала ей навстречу, то — и это было всего страшнее — стремительно проваливалась куда-то вниз, порождая головокружение и тошноту. Еще не дойдя до склада, Варя совсем измучилась, ноги ее дрожали и ныли, все тело ломило, горло пересохло от жажды. Потом заболело сердце. Вначале это была тупая, ноющая боль, затем она стала острой и непереносимой. Варя застонала и остановилась на трапе. Руки ее ослабели и задрожали, мешок стал вдруг непреодолимо тяжелым, она с ужасом поняла, что через секунду, может быть через две, уронит его в воду. Вскрикнув от стыда и отчаяния, она ожесточенно цеплялась пальцами за ускользающую парусину. Но мешок снова стал легким, приподнялся и удобно лег на плечи, а над Варей наклонился, вглядываясь в ее лицо, Седюк. Он спросил весело:

— Тяжело?

— Тяжело, — призналась она и почувствовала, что не только ноша тяжела, но тяжело пошевелить губами, чтобы выговорить это слово.

— Ничего, я вам помогу, — пробормотал он все так же весело и, придерживая одной рукой ее мешок, а другой держа на плечах ящик, помог Варе сойти на берег и дойти до склада.

— Плохой из меня грузчик, — пожаловалась она, отдав мешок и выпрямляясь.

— Вы никогда не занимались физической работой? — спросил Седюк, осторожно беря ее за локоть и идя с ней по берегу.

— Никогда. Я ведь все время училась. Только физкультура в школе и институте. Да ведь это не труд.

— Придется вас пристроить к другой работе. Постойте у трапа, там движется что-то паровозообразное — это, наверное, Михельс. Я его сейчас обработаю.

Он исчез в темноте — из нее слышались неясные голоса, посапывание и покряхтывание, потом на свет вынырнули Михельс с Седюком. Михельс стремительно шел прямо на Варю, и она в смущении отодвинулась, чтобы дать ему дорогу. Но он остановился и сердито и шумно задышал, всматриваясь в нее зловеще поблескивающими стеклами.

— Все, как один, белоручки, — сказал он хмуро. — Шестого сегодня освобождаю от той работы, которая есть самая необходимая. Я вас спрашиваю: кто будет работать? Папа римский? Так он же в Риме, я ему не скажу: «Иди выгружай ящики!»

— Нет, я не отказываюсь, я буду работать, — сказала Варя, и слезы обиды горячо подступили ей к горлу.

Она повернулась к трапу, но Михельс неожиданно ласковым и сильным прикосновением остановил ее.

— Я не о вас говорю, девушка, — проговорил он тем же хмурым и недовольным голосом, не вязавшимся с ласковым прикосновением его руки. — Надо же мне кому-нибудь высказать свое возмущение, все на меня в обиде, понимаете? Пойдемте со мной.

— Встретимся в салоне полярного экспресса! — крикнул им вдогонку Седюк.

Варя торопливо бежала за широко шагавшим Михельсом. Он поднимался прямо по крутому откосу. Вдали виднелось несколько деревянных строений. До сих пор Варя видела берег только с отмели, от костра. Она шла мимо покосившихся черных изб, сколоченных из разносортного плавника — досок, бревен и горбыля, принесенных с юга рекой, — и всматривалась в тускло освещенные, подслеповатые окна, бедные изгороди, охватывавшие кусок пустыни без деревьев, без огородов, без животных и птиц, — было похоже, что ставили их не из нужды, а по неистребимой хозяйственной привычке окружать себя пристройками и палисадами. И чувство обреченности и одиночества, охватившее Варю, когда она впервые увидела эти черные, голые, лишенные всякой растительности берега, раскинувшиеся под суровым небом, у просторов необозримой реки, снова охватило ее, как приступ сердечной боли.

За избами тянулись разбросанные без всякого плана, неровные, наспех сколоченные бараки, и в один из этих бараков вбежал Михельс, показывая Варе рукой, чтоб она шла за ним. Варя потянула закрывшуюся за Михельсом дверь, и та вдруг упала на Варю с грохотом, ударив ее по голове. От испуга и боли она вскрикнула, и в ответ раздался многоголосый хохот. В бараке, скудно освещенном пятидесятиваттной лампочкой, было человек двенадцать, и все они весело смеялись ее испугу. Потом к Варе подскочил невысокий худой человек, ловко схватил дверь — Варя никак не могла оттолкнуть ее от себя — и осторожно установил ее на старом месте, так, чтобы она падала на каждого, кто ее потянет снаружи.

— Не беспокойтесь, девушка, все в полном порядке, — слегка картавя, сказал этот человек голосом, показавшимся Варе приятным. — Эта дверь — последнее достижение автоматики. Техника на грани безумия. Четыре доски, скрепленные перекладиной и, за отсутствием петель, прикрепленные к переплету просто воздухом. По мнению местного начальства, хорошо конденсированный воздух заменяет лучшие сорта цемента.

— Непомнящий, не болтайте попусту! — недовольно крикнул Михельс откуда-то из глубины барака. — Делайте ваше дело, а не разговоры. Вас ждет картошка.

— Есть не делать разговоры! — сказал Непомнящий и отошел в сторону, церемонным жестом указывая Варе дорогу. — Идите направо, потом налево, потом направо и прямо — там кабинет уважаемого товарища Михельса, нашего шефа. Полюбуйтесь на его стол из красного дерева. Как говорят дипломаты, примите и прочее…

На полу барака были навалены груды мокрой картошки, от нее шел неприятный запах плесени. Человек пять не торопясь перелопачивали картофель, подвигая его ближе к двери. Две железные печки, в прошлом бочки из-под бензина, — внизу у них были прорезаны отверстия для закладки дров, а вверху вставлены трубы, — ярко светили раскаленными боками и широко распространяли тяжелый, удушливый жар. Вся вторая половина барака была заполнена аккуратно уложенными, насквозь мокрыми мешками, наполненными картофелем. Около этих мешков, ногами в натекшей из них луже, сидел на ящике из-под консервов Михельс. Перед ним возвышались накрытые сверху листом фанеры четыре мешка все той же мокрой картошки. Это странное сооружение, видимо, заменяло ему стол — на фанере были раскиданы в беспорядке бумаги, он их торопливо просматривал, делая пометки карандашом. Он поднял голову и в недоумении смотрел на Варю, словно забыл, зачем она здесь появилась.