Ледовый рейс

Вот и стал Виктор звать своего капитана тоже Котомкин, а чаще — Мешков-Котомкин.

Этот такой же прижимистый и запасливый. Чуть стоянка в глухом месте — кряжует бревна. Из команды все время кого-нибудь зовет помогать чурки таскать на палубу. Запасает на зиму даровые дрова. Дом у него каменный, много съедает дров.

А люди не маленькие: видят, как вместе с дровами закатывает капитан в трюм строевые кряжи. Рядом со шлакоблочным домом решил строить еще и деревянный. С женой они не зарегистрированы. Запишет дом на нее, кто придерется. Да и дрова готовит не только себе. В середине зимы продаст излишек втридорога какому-нибудь простодушному недобытчику… На приличный грузовой теплоход не выгонишь Мешкова. Зачем ему плавать в большие города? А здесь, по лесным глухим местам, у него — доход.

Мужики, что постарше и познакомее Мешкову, подшучивают над ним, особенно когда выпьют: «Ты, Федорович, знать, все-таки родственник бывшему камскому-то пароходчику-судовладельцу Мешкову. Хватка, ядреный гвоздь, у тебя та же. Возьмешь — не выпустишь». А Мешков нальется кровью, колотит в грудь: «Что вы, братцы, да я бурлак потомственный. Дед бурлачил».

Вспомнил это Виктор, представил перед ребятами в лицах. Хохочут: «Ну и механик, подденет так подденет».

А тот невозмутим, не улыбнется, будто и не он рассмешил.

— Ну, что я вам говорил. — И сделал рукой жест, словно представил публике: — Командир «сотельной» адмирал Мешков-Котомкин!

На ходовом мостике СТ-100 появился полнеющий мужчина. Даже на расстоянии метров в двести было видно, что лицо его чисто выбрито и красно. Низко надвинутая фуражка с начищенным «крабом» оттопыривала уши, отчего они казались большими и тяжелыми. Он навалился обеими руками на ограждение, высоко подняв голову, медленно оглядел близстоящие самоходки и отступил в глубь ходового мостика. Ему можно было пройти в рубку, там тоже есть переговорная труба. Так нет, он остался на мостике и на виду у всех отдал команду в машинное отделение.

Затакали дизели. Мелкая дрожь побежала по корпусам. Одна за другой самоходки отдавали чалки и разворачивались из залива сразу вверх, на север. Взревели прощальные сирены. И долго было видно, как на палубах оставшихся больших судов машут руками маленькие фигурки…

Что хорошо в плаванье по реке, так это смена берегов. Бывало, на отцовском катере сидит Саня с книгой и час, и два. Поднимет голову, оглядится, задумается о своем. Потом опять развернет книгу. Оторвется от нее — уже другой берег. То вместо леса потянулись поля. То глинистый обрыв сменился золотистым песком. А то просто тот же обрыв и тот же молодой ельник ощетинился поверху, только изменилось освещение и ельник из голубого стал иссиня-черным.

Вот и сейчас лишь поужинал Саня и вновь поднялся на ходовой мостик, а маячившая вначале у правого берега ледяная кромка стала шире. Вот она появилась и у левого. Зашуршало вскоре, зацарапало по корпусу ледяное крошево.

Солнце уже совсем низко, цепляется за верхушки леса. На него наседает грузное облако. От берегов пролегли густые, резкие тени. Порозовела вода в просветах между льдинами. За передней самоходкой катится горбатый маслянисто-синий клин, образованный кромками раздвинутого льда.

Темнеет быстро. Штурман зажег отличительные огни. Саня сбегал включил топовые. Да так и остался стоять на носу.

Лиловая полоса на горизонте, где спряталось солнце, стала розовой, потом оранжевой. Пожелтела, сделалась лимонной. Тускнела, тускнела и погасла.

Когда самоходки, пробившись сквозь прибрежный лед, причалили, все разошлись по каютам. Саня остался на палубе один. Побродил взад-вперед, вспомнил, что его приглашал Анатолий, и несмело спустился к нему в каюту.

Штурман тепло улыбнулся, молча указал взглядом на колченогий стул и опять повернулся к механику. Саня огляделся. Анатолий и Виктор склонились над грудой книг и бумаг на столе. Раскладывали потрепанные толстые тетради. Разговаривали, видно, о хорошо знакомом им обоим: односложно и непонятно.

— Когда думаешь работу по судовождению отправить? Наверное, уж давно накатал?

— Что вы, Витек! Если успею к середине навигации, считай, что с меня причитается. На радостях на все буду согласен. Только смотри не проморгай.

— Ну, тебе хорошо. А лично я эти дизельные судовые установки вот где ношу. — И Виктор дурашливо хлопнул ладонью себя по шее.

Когда занялись книгами, Анатолий оживился. Взял одну, показал Виктору:

— Так и не прочитал?

Тот мотнул головой.

— А ты?

Глянул Саня на обложку: книга совсем незнакомая.

— Кажется, нет…

— Научная книга, но местами интересная. В затонской библиотеке мне зимой попалась. Случайно с судовыми книгами вчера притащил… Четвертый год в северный завоз хожу и все на Косу, Весляну да Колву. А о крае этом ничего не знал. И вдруг книга подвернулась. Тут и история, и вся природа тех мест описана.

Вывернул Анатолий табурет на середину каюты, оседлал его.

— Я без книг не могу. Как только читать научился — и пошло. Мать спать гонит, ругается, а я все одно допоздна сижу. С книжкой и засыпаю. В школе тоже: чуть скучный урок — опять книгу на кодеин…

Саня вышел от штурмана около полуночи. На СТ-100 кое-где еще светились иллюминаторы. Он постоял, посмотрел на соседнюю самоходку. Теперь он знал, почему Виктор называет ее «сотельной».

Очень уж капитан Мешков деньги любит. Товарищ у него по техникуму есть, вместе на реку пришли вскоре после войны. В те трудные годы его товарищ, недосыпая, недоедая, окончил институт водного транспорта. Сейчас он капитан нового трехпалубного теплохода на Каме. Мешков гордится этой дружбой. Любит рассказывать о нем. А как коснется заработка, глаза загорятся, зачмокает губами: «Э, он не нам чета, больше двух сотельных получает». И всегда так, если разговор о больших деньгах зайдет, — уважительно, ласково: «Со-о-о-тельная…»

Стоит Саня один на палубе. Чудно ему. Привык: раз плаванье — значит, лето. А тут судно на воде, а вокруг лед и подмораживает.

Затихли голоса в каюте Анатолия. Прошел к себе Виктор. На льду под кормой погас светлый овал. Темно. Только по одному огню на каждой мачте светится да рой звезд разлетелся по ночному небу.

Впервые во льдах

Саня поднялся по гулкому трапу из сумрачного кубрика и зажмурился. Солнце-то какое. И небо чистое-чистое, будто прополосканное в бледной синьке.

Прошел на ходовой мостик. Плавный изгиб берегов. Ширь — разлив с далекими сахарными кромками. Над темной водой клубится холодный пар. Впереди — сплошное ледяное поле.

Вот оно надвинулось вплотную. Нетронутое — ровное, припорошенное снегом. Лишь посередине прошла заметная полоса и оборвалась близко у горизонта, где дымит буксирное судно. Рядом с ним видны силуэты больших барж. Здесь уже проходил ледокол «Кама» и провел первый караван. Но морозной ночью смерзлась дорожка. Накрепко спаяло разворошенные льдины.

На «сотке» у Мешкова самый сильный и быстроходный двигатель. Вчера он, как заправский флагман, все время шел впереди. А тут что-то отстал.

СТ-250 пришлось первой врезаться в лед. Сразу заскрежетало вдоль бортов. Вздыбились перед носом льдины. От ударов загремели якоря в клюзах. Самоходка нагружена сполна, сидит низко. Лед торосится, ползет почти вровень с палубой. Поднимается льдина — сверху белая, снизу голубая, изъеденная водой, зубастая. Хватит железный борт, раскрошит зубы, зашипит, заурчит и ухнет вниз, под днище.

Часто приходилось давать задний ход и врезаться с разгона. Но льдины все плотнее смыкались за кормой, как будто и не проходили здесь самоходки. Вот уже возле бортов не видно ни одной полыньи. Куда ни глянь — болят глаза от блескучего снежного поля. Как ни гоняли, ни мучали дизель, не продвинулись ни на шаг. Остановились.

Кажется, солнце полыхает жарко, а со льда веет таким холодом, заставляет так ежиться — ни дать ни взять ясный февральский день в поле. Не хватает только заснеженных скирд, поющих телеграфных столбов да лошади, запряженной в сани. В диковинку Сане среди зимнего белого безмолвия темные суда с яркими красно-синими вымпелами на мачтах.