Те, кого мы любим - живут

Фронт прорван. Только на юге, говорят, наши вой­ска бьют немца. Там Буденный. И мы горько завидуем тем счастливцам, которыми командует усатый, маршал, поругиваем Тимошенко, приписываем ему свои неудачи и недоумеваем, почему он на Центральном. Дела идут хуже некуда. Теперь еще новость — ощущаем, говорят, нехватку оружия. Оружия ли? Может быть, чего-то более существенного не хватает у нас в груди? Может быть, я ослаб духом? Не верю. Я сильный, знаю. Наш коман­дир как в воду опущен. Действительность ошеломила, раздавила старика, а еще вчера он был в наших глазах гигантом, и сам это знал. Сегодня — мы все это видим и сам. он понимает—полк ему не по плечу. И вот, точно веление самой судьбы, я только что вернулся из развед­ки, слышу, говорят: «Прислали нового. С виду будто ничего. Только больно выутюженный, явно не нюхал пороху».

Нас собрали на задворках полуразбитой деревни — чуть ли не весь полк, командиров всех. Густели вечер­ние сумерки. «Изменится ли что с уходом старика?» — думаю я. Вдруг команда: «Смирно!» Прямо к строю шли наш старик, маленький, осунувшийся, с серым зем­листым лицом, и новый — высокий, ладный, в отлично сшитом костюме, новенькой фуражке, на твердом лице застыла скрытая улыбка, во взгляде — доброта и уве­ренность. Меня точно толкнули в грудь. Я не верил своим глазам. И все-таки это был он, Алексей Василье­вич Ногин...

Полк наш следовал на Барановичи. Там предполага­лась перегруппировка войск для нанесения контрудара. Но этому не суждено было сбыться.

В лесу, в пятнадцати километрах от Слонима, мы вынуждены были остановиться. Дорогу запрудили вой­ска: не то что машине проехать, человеку пробраться невозможно. Пробка! И никакому штопору не вытащить ее. Слоним занят немцами. Мост через реку взорван, и путь на Барановичи закрыт; мы отрезаны от тыла. А ча­сти, разбитые и уцелевшие, всё прибывали. С разных концов большими и малыми ручьями текли обозы, люди, техника. В лесу яблоку упасть негде. Все, точно упер­шись в стену, громоздилось. Где начало и конец челове­ческой толчее, никто уже не мог разобрать.

Я ждал от Ногина чего-то необыкновенного, сверхъ­естественного. И, может быть, волновался за него боль­ше, чем он сам. Он почти не изменился. Те же юные, с веселыми искорками темные глаза, задорная складка у крупных губ. Только одно — незнакомая бороздка на его широком лбу суровила лицо. Ногин! Человек, который когда-то внушал мне, что личную жизнь надо уметь строить. Надо уметь правильно относиться к жизни. Какая, к черту, «личная жизнь»?! Что это такое: «пра­вильно относиться к жизни»?! Война — это тоже жизнь? Рассуждать, сидя на диване, в уюте и покое, все мы ум­ники. Что вот сейчас, в этой толчее, предпринять? Сумеешь ли? Сумеешь ли ты оправдать надежды, не развеять в моем воображении тот ореол, которым я окру­жил тебя еще в дни своей первой молодости?

Усталое, клонилось к горизонту солнце. Лучи едва проглядывали сквозь завесу густой дорожной пыли. Над головой повисли колченогие «мессеры». От них нигде не укрыться. Бог ты мой, как нелепо устроена жизнь! Беги, прячься, закапывайся в землю, дрожи.

Сделав круг, самолеты зашли вторично. Затем опять, опять... И так до ночи. Ночью, измучившись и обессилев, земля утихала. В лесу о сне никто не помыш­лял. Торопливые охрипшие голоса, скрип и скрежет танков, тягачей, пронзительное нытье тормозов автома­шин будили тишину. Новые части всё шли. Шли, разбав­ленные беженцами. Плакали дети. Дорога и придорож­ный лес стали развороченным человеческим муравей­ником.

Я подошел к Ногину. Склонившись у пня при туск­лом свете карманного фонарика, он рассматривал кар­ту. Рядом стоял комиссар Зуев, о чем-то задумавшись. До сих пор мне не удалось поговорить с Ногиным хотя бы мало-мальски по душам.

— Вот комиссар говорит, что мы попали в ловуш­ку, — оторвавшись от карты, сказал Ногин. — А как вы думаете, Метелин, что ждет эту толчею?

Меня неприятно кольнуло ногинское «вы».

— Смерть, — ответил я. — В лучшем случае. В худ­шем — плен.

Ногин вздрогнул, выпрямился.

— А вы, оказывается, оптимист! Качеств подобных у вас прежде не замечал.

— Это, наверно, от книг у меня, Алексей Василье­вич. Я бы очень хотел убедиться в противном. Черт зна­ет, кому нужна эта каша. Может, кто-нибудь нарочно ее заваривает? Чего ждем? Или вся эта масса пришла к своему логическому концу? Если Слоним занят и мост взорван, то...

Ногин неприветливо в упор посмотрел мне в глаза, точно желая убедиться, не жалкий ли трус перед ним, затем повернулся к Зуеву, взял его под локоть.

— Прошу вас, отберите десятка два солдат посме­лее. Мало вероятно, чтобы Слоним был занят. Может быть, командир взвода управления и прав. Здесь какая-то чепуха. — Ногин обратился ко мне: — Кстати, вы, Метелин, тоже отправитесь со мной.

— Есть, — щелкнул я каблуками.

С трудом мы выбрались из толчеи, неразберихи и хаоса на свободную дорогу, ведущую к Слониму. По обочинам залегла гнетущая, мертвая тишина. Прижав­шись друг к другу, мы, держа наготове оружие, при­стально вглядывались в темноту. Один, два, десять ки­лометров... Внезапно лес расступился, и мы очутились на просторе, в лицо ударило прохладой, из низины потя­нуло свежестью. Показались силуэты домов. Мы остави­ли машину на дороге, обогнули село и подошли к об­рыву. Внизу плескалась река. В стороне, метрах в трех­стах, оцепенело врезались в небо черные фермы моста, расхаживал патруль. Кто он?.. Я с двумя солдатами должен был выяснить это.

Пробрались незаметно. Залегли в тенистой, сырой складке оврага. Я подал знак своим товарищам. И тут, как выстрел, щелкнул затвор:

— Стой! Кто идет?

От сердца отлегло... Наш!

Подошли Ногин, Зуев, солдаты. Выяснилось — в се­ле был оставлен комендантский взвод для охраны моста. Что касается Слонима, то «старшина уехал туда за про­дуктами».

— Время не ждет, — сказал Ногин и тотчас распоря­дился: — К машине!

Обратный путь занял около часа. Ногин доложил данные разведки высокому незнакомому полковнику. Тот стоял в группе старших командиров.

— У меня другие сведения, майор, — отрезал пол­ковник сухо и резко. — Слоним занят, мост взорван... Приказ командования — ждать помощи. Ударные группы Барановичей...

— Я лично убедился. Мост цел.

— Не мутите и без того мутную воду, майор. Паники хватает и без вас. — Белобрысое лицо полковника вспыхнуло. — Отправляйтесь к своим бойцам и ждите распоряжений.

Ногин побледнел.

— Товарищ полковник, вас не тревожит рассвет? Вот-вот нахлынут самолеты. Надо как можно быстрее разгрузить дорогу и отправить детей, беженцев. Осталь­ное рассредоточить в глубине леса и принять меры...

— Не порите горячку! Вы что тут мне...

— Предъявите документы! — потребовал Ногин.

— Я вам приказываю! — полковник схватился за кобуру.

Ногин опередил его. Мы держали наготове оружие. Зуев сделал шаг вперед.

— Предъявите документы! — повторил Ногин.

— Опоздали, майор, я свое сделал. Хайль Гит...

Ногин выстрелил...

Едва кое-кто успел опомниться, как в лесу все ожи­ло. Слышался то резкий и твердый, то ровный голос Ногина. Действовал он с быстротой и точностью отлич­ного механизма. Там, где машины чуть ли не взгромоз­дились одна на другую, все расчищалось, отбрасыва­лось в стороны, высвобождалась дорога.

— Что возитесь? Быстро орудие в укрытие! — приказывал Ногин одним. Других просил: — Нельзя же так, товарищи бойцы, пощадите хотя бы вон

этих ребя­тишек...

Словно живительное лекарство влили в грудь огром­ной разрозненной массы солдат. Она подсознательно колыхнулась в ту сторону, откуда подуло ветром силы. Никогда не нужна так воля одного, как в часы расте­рянности. Почувствовалась крепкая рука, и на лицах солдат, хмурых, озлобленных, засветилась уверенность, решимость. За этой рукой они пойдут на смерть, увле­кут за собой других, удесятерят силу этой руки: в ней они видят больше чем избавление от опасности — чистоту своей совести.