Среди лесов

6

На другой день Паникратов привел полюбоваться «рассветинской капусткой» председателя колхоза «Свобода» Макара Возницына.

Федор Алексеевич ткнул носком сапога в лунку, где лежал мятый кустик рассады, и произнес:

— Поле-то мертвое. Учитель! Капусту сажать научить не мог… Не работать бы надо за соседей, а уму-разуму их учить! Не стыдно теперь глядеть?

Возницын, краснолицый, с двойным подбородком, расставив толстые ноги, с минуту оглядывал поле, словно увидел его впервые.

— От таких безруких всего можно ждать, — наконец, с хрипотцой пробасил он. — Ты видел, как они с рассадой обращались? — И без того красное лицо Макара вдруг побурело от негодования. — Вот где стыд мой! — Он, зажав в пухлой руке сложенную газету, стал потрясать ею перед носом Паникратова. — За чужие грехи краснеть приходится. Сам небось читал да подсмеивался над дурнем с широкой душой, Макаром Возницыным.

В районной газете «Знамя колхоза» была напечатана заметка «Широкая душа», где подробно, с язвинкой, рассказывалось о «помощи» Возницына колхозу «Рассвет» во время посевной.

— Ладно, не тычь, а храни на память, — отвел от лица газету Паникратов. — Ты что ж хочешь сказать: «продолжение следует»?

— Как?

— Да так. Хочешь снова в газету попасть — сделай одолжение, я первый напишу. Не хочешь, так пойдем сейчас к Ивану Симакову и будем договариваться. Раз решили — надо учить!

Макар снял кепку, достал пропахший табаком платок и старательно вытер бритый массивный череп, к которому были прижаты неподходящие маленькие, аккуратные, почти детские уши.

— Дубьем бы учить этих рассветинцев, дубьем, — проворчал он.

Это означало, что Макар согласен.

Председателя колхоза «Рассвет» Симакова они нашли на окраине деревни Тятино-Осичье, около кузницы. Тут же, у кузницы, стояла и лошадь Симакова, такая же круглая и низкорослая, как и ее хозяин. Кузнец, молодой парень без рубахи, с грудью, закрытой грубым брезентовым фартуком, и сам председатель, поглядывая озабоченно на ноги лошади, о чем-то совещались.

Появление Паникратова и Возницына прервало это совещание. Кузнец сразу же полез в карман, достал облупленную банку из-под леденцов и газету, сложенную гармошкой. Эту газету он развернул и с нарочитым сожалением вздохнул, поглядывая на Макара Возницына.

— Закурить бы, да вот газетку жалко. Здесь заметочка одна есть. Вокруг нее все выкурил, а ее храню. Нет ли, Макар Макарович, у тебя на заверточку бумажки?

У Возницына лицо снова стало наливаться бурой краской.

— Уж будет тебе, — недовольно проворчал Симаков.

На добром щекастом лице Симакова быстро бегали вечно смущенные глаза. И сейчас он испуганно озирал ими наливающееся гневом лицо Макара. Но Макар не разразился руганью, он только обернулся к Паникратову и спросил:

— Хороши? А? Хороши! Вместо благодарности, что с севом выручил, насмешки строят. А?

— Уж ладно, в самом деле… — снова примиряюще начал Симаков.

Но кузнец не унимался:

— Мы тебе благодарны, Макар Макарыч, да не за все. Вспахали — спасибо, а вот, к примеру, рассаду подбросили, ну прямо — на, боже, что нам негоже.

— Ох, да будет, право!..

— Интересно. Рассада не нравится? Скажите на милость! Федор Алексеевич, слышите? — растерянно повторял Макар, взглядом призывая Федора Алексеевича быть свидетелем этой черной неблагодарности.

Паникратов молчал. Кто прав, он не знал: конечно, рассветинцы неблагодарны, но возможно, что им подкинули завядшую, с «потревоженными» корнями рассаду, — мол, сойдет, не за деньги, «дареному коню в зубы не смотрят».

«Пожалуй, прав-то Роднев: нет пока что дружбы между колхозами».

7

Паникратов приехал в райком по вызову Роднева.

— Входи, входи! — приветствовал Роднев, вставая из-за стола. — Что-то не слышно тебя было, притаился, ни одного звонка. Рассказывай, как дела?

Паникратов сел и с неискренним равнодушием ответил:

— Плохо.

Он был готов на все: станут на бюро крыть — их право, попросят с работы — тем лучше, уедет.

— Так. Дальше.

— Дальше некуда. Плохо.

— А точнее?

Ни лгать, ни краснеть Паникратов не умел. Он поднял взгляд и глухо, с расстановкой начал:

— Давай говорить начистоту. Обратиться к тебе я не мог. Сердце не лежало. Нам вместе работать нельзя. Оставить в покое ты меня, знаю, не оставишь. Значит, мне надо опять уезжать.

Если Паникратов не умел краснеть, то у Роднева багровые пятна проступили на лице. Удивил и обидел его даже не разговор Паникратова, а взгляд — дикое недружелюбие, не прячась, не таясь, глядело на него из-под паникратовских бровей.

Роднев вскочил, с силой ударил небольшим сухим кулаком по столу. Упал стаканчик, раскатились по зеленому сукну красные, синие, желтые карандаши. Паникратов удивленно поднял брови — он впервые видел таким Роднева: с пылающими пятнами по всему лицу, взбешенного.

— Бежать! Нет, ты будешь работать! Что это за личные счеты, ком-му-нист Паникратов!

Он выдернул листок из папки, ткнул Паникратову:

— Читай!

Это было решение бюро райкома партии, где говорилось, что на председателя сельсовета Паникратова возлагается ответственность за организацию общественного труда на строительстве былинской гэс.

— Придется отменить решение, — пряча от Роднева глаза, но с прежним упрямством произнес Паникратов, кладя на стол листок. — Не справлюсь.

— Отменить решение? Если б не твоя спесь… «Не справлюсь!» Скажите на милость. А мы заставим справиться! Заставим! И спросим! Жестоко спросим! Жалости не жди!

Роднев стоял перед Паникратовым, остроплечий, худенький, всклокоченный, злой, и Паникратов, которого последнее время чуть не каждое слово Роднева раздражало, на этот раз удивлялся, почему не чувствует ни обиды, ни раздражения.

И когда Роднев сухо сказал: «Все! Можешь идти, товарищ Паникратов…» — Паникратов встал и покорно вышел, все еще удивляясь, почему не чувствует он обиды.

От Роднева Паникратов направится в райисполком, к предрику Мургину, с которым проработал бок о бок много лет.

Теперь Мургин более чем когда-либо дружески относился к Паникратову. Он чувствовал себя как бы виновным перед ним: работали вместе, виноваты, считай, одинаково, — он, Мургин, остался, Паникратова отстранили.

— Слышал решение-то бюро? — спросил Мургин, когда они уселись друг против друга.

— Слышал, — нехотя ответил Паникратов.

— Трудно тебе, брат, придется.

— Уж не жалеть ли меня ты надумал?

— Пожалеешь. Былина — не Важенка. На Важенке вокруг колхоза Чапаева целая семья колхозов образовалась. Это — маячок. По нему курс держат. А на Былине у тебя такого маяка нет.

— Ладно, Павел, — оборвал Мургина Паникратов, — жалеть меня нечего. Я как-нибудь и без жалости обойдусь.

Только сейчас, слушая Мургина, понял Паникратов, почему он не обиделся на Роднева. Роднев сказал: «Жалости не жди». Значит, если б посторонним считал, не сказал бы так. Не посторонний секретарю райкома Паникратов. Немного, и на этом ему спасибо.

8

Всего неделю назад на реке Былине стояла старая мельница. Ветхий домишко помолки утопал в серебристо-зеленой пене ивняка, торчала только крыша в бархатных заплатах мха, поросшая травой и молодыми побегами кустарника.

Через древнюю, почерневшую плотину, залатанную кусками свежего золотистого теса, били, сверкая, как лезвия отточенных кос, струйки воды. Выше плотины — тихая заводь, на черной воде — зеленые плоты кувшиночных листьев, украшенных неяркими желтыми цветами. Шум падающей воды, кусты, купающие листву в реке, в темном плюще мха древняя крыша — старый мир заброшенных мельниц и омутов, мир вечного покоя, — то было всего неделю назад…

Сейчас нет ни мельницы, ни плотины. Вместо них на берегу лежит куча гнилых, изопревших в воде бревен и досок. В спущенной мелкой воде виднеются перепутанные длинными стеблями листья кувшинок — не прежнее гордое украшение реки, а жалкий, ненужный ей хлам. Пышные кусты в одном месте сломаны, измяты, втоптаны в землю проехавшим здесь трактором. Этот трактор оставил после себя на берегу невысокий штабель толстых, недавно обделанных бревен, щедро истекающих прозрачной, как капли росы, смолой.