Наши знакомые

— Что ты?

— Я устала, — тихо, с жалкой улыбкой произнесла она.

— Мы сейчас сядем на трамвай.

— Ну хорошо, — вяло согласилась она и оперлась на его руку, но он так стиснул ее локоть, что она отшатнулась в сторону и посмотрела на Скворцова так, точно видела его в первый раз.

— Ну, чего? — уже нетерпеливо, с обидным раздражением в голосе спросил он.

Она не ответила: ее поразило жадное и злое выражение его пьяного, белого в сумерках, лица.

— Ну?

— Устала, — для того чтобы что-нибудь сказать, произнесла она и легкой своей походкой, неторопливо, без Скворцова, пошла вперед. Он догнал ее и опять взял под руку, но так грубо, нехорошо и нарочно неловко, что она чуть не ударила его…

— Чего ты бесишься? — спросил он.

Она молча шла вперед.

— Кошка, — усмехнувшись, сказал Скворцов и, сунув руки в карманы, равнодушной развальцей зашагал рядом.

Так молча они прошли Троицкий мост и сели на трамвай только на Марсовом поле. Неподалеку от дома Скворцов зашел в гастрономический магазин. Антонина ждала его на улице. Он купил две бутылки вина, мандаринов и шоколаду и попросил разрешения посидеть у нее дома еще хоть полчасика. Она согласилась почти с радостью — так была ей страшна мысль опять остаться одной.

— А если я, как говорится, нахамил, — негромко сказал Скворцов, — то ты, пожалуйста… Сама понимаешь: народ мы грубый.

Она не ответила, но ей было приятно, что он, сильный и храбрый человек, жалобно извиняется перед ней.

Дома он, сославшись на белую ночь, не позволил зажечь электричество, налил себе и Антонине по полстакана сладкого и крепкого вина и выпил за их хорошие отношения. Она тоже выпила, села на подоконник и попросила рассказать что-нибудь о морской жизни.

— Да что рассказывать-то?

— Что-нибудь.

— Сейчас вспомню.

Пока он вспоминал, она слушала мандолину во дворе и чье-то пение из окна напротив. Небо было розовато-серым, двор казался наполненным туманом. «Как в море», — подумала Антонина и вздрогнула, так страшно ей показалось море.

— Ну вот, — сказал Скворцов и начал рассказывать…

«Туман, — думала она, — туман, туман…»

Ей представилось, как Скворцов стоит на корабле в тумане, как звонит похоронным звоном какой-то колокол, как воют гудки и как качаются высокие, тонкие мачты.

«Милый, хороший, бедный, — с тоской и лаской думала она, — бедный, храбрый…»

Он сидел на стуле у ее ног и рассказывал, она слушала его, но не понимала, глядела на его голову и испытывала то сладкое, ни на что не похожее особенное какое-то чувство, которое бывало в детстве, когда она укачивала и плакала над больной, по ее мнению, или несчастной куклой, когда она укрывала ее, целовала ее волосы из пакли, грела своим дыханием…

«Туман, — все повторяла она, — туман, туман». Ей хотелось плакать, гладить его волосы или просто дотронуться до его лба или до плеча.

— «В гавани, в далекой гавани», — тихонько запел он. Потом ей представилось, что это не Скворцов, а Аркадий Осипович, что Аркадий Осипович стал моряком, что звонит печальный колокол, но на корабле не Скворцов, а она и Аркадий Осипович, что он целует ей шею, что льет дождь и что она все шепчет: «Туман, туман…»

— Да не нужно же, право, как это надоело все! — с тоской попросила она и попыталась оттолкнуть Скворцова, но не смогла, он жадно и длинно целовал ее ухо, шею, висок, подбородок…

А в передней непрестанно жужжал электрический звонок.

«Звонят, — подумала она, — кто бы это?»

И тотчас же вереницей пронеслись перед нею все те, кого она хотела видеть и ждала всегда: Аркадий Осипович, Зеликман, Рая, Дорн, девочки из той, школьной жизни. Вдруг это кто-нибудь из них? Вдруг кончилось одиночество, вдруг пришли все вместе, вдруг все начнется с самого начала…

— Ах, да пустите же в конце концов! — крикнула она. — Пустите сейчас же!

И вырвалась.

В передней он еще раз обнял ее и негромко сказал:

— Знаешь чего, Тося? Иди за меня замуж.

— Замуж?

— Да! Я — серьезно! — заторопился он. — Я тебе хорошие условия создам, ты за мной жизнь увидишь, какой не видала, ты…

— За тебя замуж? — с невеселой усмешкой спросила она.

— А что? — обиделся Скворцов. — Плох тебе? Чем не вышел?

— Ты вышел, — тихонько усмехнулась она.

— Так чего ж ты?

Она осторожно взяла его пальцами за подбородок, повернула его голову в сторону кухни и велела идти.

— От, — удивился Скворцов, — командир!

Тут, в передней, было совсем темно. Только мелкие голубые искры вылетали из электрического звонка.

— Я уж и звонила, и стучала…

Она была в белом, тяжело дышала и, придерживая на груди рукой шелковый платок, быстро говорила:

— Слышу, приехал. Да и быть не может, чтобы приехал, а ко мне не заглянул… Вот стерва! Где? По вашей, говорят, лестнице подымался. Ну, я сюда! Пустишь?

Не дожидаясь ответа, она прошла в переднюю, нашарила выключатель и зажгла электричество.

— Сидит, что ли?

— Сидит…

Она нарочно не пошла вслед за Татьяной. Ей было стыдно, горело лицо, и в ушах до сих пор стоял шум.

«И растрепалась, наверное, — думала она, — и платье, может быть, порвано…»

В кухне уже горело электричество.

Скворцов сидел на подоконнике и курил, исподлобья поглядывая на Татьяну. Дворничиха молчала и улыбалась.

— Вот чудак, — сказала она, когда вошла Антонина, — прямо чудак, Ленечка-то наш. Ты погляди — ведь сердится?

Скворцов молча на нее покосился и ничего не сказал.

— Чье вино? — спросила Татьяна.

— Мое.

— Я выпью.

— Пей.

Она налила себе полстакана, вздохнула и выпила, не садясь.

Выпил и Скворцов. Дворничиха поддразнивала его то какой-то барышней с Васильевского, то каким-то извозчиком, от которого он убежал, не расплатившись… С каждой минутой она хмелела все сильнее. Склонив набок голову и хитро прищурившись, Татьяна тихим голосом спрашивала его, помнит ли он, как еще тогда, зимой, вот здесь же, на кухне…

— Что здесь?

— Вот про нее. Забыл?

Дворничиха сбросила платок, потянулась, сладко и медленно зевнула и вспомнила чулки.

— Я ведь их тогда ей подарила, — сказала она лениво, — Помнишь, Тоня?

— Помню. Они до сих пор целы.

— Да ну? Неужели целы?

— Правда. Ни разу не штопала.

Скворцов молча жевал хлеб.

— Слышишь, музыкант?

— Слышу.

— Чего ж не дерешься?

Скворцов поднялся и, размахнувшись, ударил Татьяну кулаком в лицо.

Она не заплакала, не крикнула, даже не встала из-за стола.

— Что, — спросил Скворцов, — довольна?

Татьяна помолчала. Глаза ее посветлели. Маленькой рукой она прижала щеку с такой силой, что пальцы побелели. Скворцов тяжело дышал.

— Дрянь, — сказал он наконец, — сука!

Потом он налил себе стакан рыжего вина и выпил залпом. Губы его вздрагивали, волосы блестели, татуированные руки сжимались в кулаки.

— Ну, — вдруг тихо, с улыбкой сказала Татьяна, — может, о загранице ей расскажешь, а? Как мне рассказывал. Про ихние рубашечки розовые, про ихние простынки, про то, как целуют тамошние бабы… Расскажи, Леня…

— Ударю, — хрипло пригрозил он.

— Ударь, да расскажи… Может, про меня… Как ты…

— Замолчишь?

— Чего мне молчать…

— Танька…

Антонина встала и сзади подошла к нему. Он замахнулся. Прикусив губу, она почти повисла на его руке. Он попытался ее стряхнуть, рукав его рубашки лопнул, но Антонина вцепилась в его плечо.

— Пусти!

— Не пущу…

Он тяжело дышал. Левая его рука была свободна — он мог ударить левой, но Антонине не было страшно.

— Зубы выбью!

— Ну ударь…

На столе у края лежала вилка. Она схватила вилку.

Когда он ушел, она заплакала. Ее всю трясло. Татьяна сидела над нею, гладила ее волосы мягкой и теплой ладонью и что-то шептала.

Всю ночь они шептались, лежа на одной постели и крепко обнявшись. Обе плакали, и обе утешали друг друга.