Мост через Жальпе

— Давай продадим и поможем. Не помрем ведь без коровы, будем покупать молоко у соседей. Пускай работает сыночек, раз уж так ему хочется. Ничего ведь не делал зря. Разве забыл, как ты возвращался домой, отвезя на станцию поставки, и нашел на шоссе сосновую доску, а он из этой доски смастерил мельницу, здоровенную, как черт, потом приладил жернова, все смеялись, что пустая затея, а вышло-то ведь по-другому, разве не помнишь? Даже из деревни Паверкальнис, из Паварниса, из Пабальчяй приезжал народ к нам молоть. Медленно молола мельница, зато была дешевая…

— Не помню что-то… — сказал совсем уже дряхлый отец.

— Да ну тебя…

Из деревни он вернулся не один, прихватил хромого приятеля по начальной школе, у которого тогда была светлая голова, но давненько не приходилось ему решать задачек, пас большое колхозное стадо (электрических пастухов в то время еще не было). Кое-кто был недоволен, хорошие пастухи на дороге не валяются, но наконец уступил — оказался и там умный человек. Другие, пониже его рангом, сердились и доказывали, что неизвестно, получится ли что-нибудь путное из этих нескончаемых опытов, а пастух уже есть, однако начальник сказал:

— Как хотите, но я остаюсь при своем мнении. С юности я был за науку. Коров и сами можете пасти, не ахти чем заняты.

Слава богу, что в нужный час попался им просвещенный человек!

Так что вернулись они вдвоем, хромой однокашник был действительно талант, да еще столько лет отдыхавший от умственной работы, долго объяснять ему не пришлось, сам стал придумывать всякие новые методы, и работа шла без сучка, без задоринки. Одно их печалило: чем дальше, тем больше прояснялось, что нет никакой системы, невозможно или почти невозможно ее уловить — мячи, как заколдованные, летели чуть ли не в одну точку, в планах эти места приходилось отмечать на колышках длиной со спицу, вонзенных в точку, куда попал мяч в первый раз, и такой план к зеленому полю не принесешь, пришлось дома смастерить огромный стол и этот план со шпилями расстелить на нем, но комнатушка была такая маленькая (здесь стояли еще большой комод и книжная полка) — а ведь надо было, чтоб хромой однокашник, как-никак гость, мог в этой комнате сносно высыпаться, — так что стол пришлось поставить на кухне, а берлогу для себя устроить под столом.

Так они мучались уже третий год. За происходящим на поле наблюдали вдвоем с хромым пастухом-математиком, всегда с противоположных трибун, но возникали все новые трудности, справиться с которыми не просто было даже с родительскими «коровьими» деньгами. Когда сыпались удары по трибунам, да еще в разных местах, почти невозможно было успеть отметить, а если ты и успевал, то потом все равно грызли сомнения, точно ли отметил.

Через три года уже мало белых пятен оставалось на его картах, торчали разноцветные спицы, раздувалась картотека, хромой пастух-математик по вечерам бегал в университет постигать высшие науки, поскольку его познания не позволяли разобраться в этом смешении фактов и цифр. Долгое время не оставляли их в покое и заинтересованные лица — поначалу принуждали, а потом добром предлагали немалые деньги и две заграничные командировки, чтобы он, все скрупулезно сравнив, взялся бы за более практичное занятие, скажем, разделив само поле на параллели и меридианы, изучил, в какие места чаще всего попадает мяч — только не вне поля, а на самом поле — и из каких положений наибольшая вероятность попасть в ворота, установил, где чаще всего падает вратарь. Нелегко было устоять перед таким натиском, тем более что намекали и на изъятого из производственной деятельности пастуха и даже давали понять, что он до сих пор холост, однако есть свидетели, что в его квартиру не так уж редко заглядывают подозрительные дамочки… Однако удалось отвертеться. Очень уж крепко верил он в свою идею или как еще мы эту затею назовем.

Главному делу его жизни помогали и люди: перед матчем он раздавал штук сто планов, размноженных на тонкой бумаге, а потом, после матча, останавливался у главных ворот, и люди охотно возвращали эти листы, пометив места ударов. Так он мог отмечать все точки точнее и надежнее. Увы, все хорошее длится недолго: уже на пятый год эти листочки он получал или пустыми, или со всякими мерзостями, гнусными издевательствами. Пастуху-математику однажды было дозволено перед началом матча выступить через громкоговорители, он подробнейшим образом разъяснил значение этих расчетов, но это не помогло — после его агитации бумаги возвращались не только с мерзкими надписями, но и с бесстыдными рисунками. Пришлось изготовить еще один шкафчик с хорошо запираемой дверцей, где он аккуратно складывал все эти гнусные бумажки, зная, что в грядущем для кого-то будут важны эти его Голгофы…

Тяжелее всего бывало ночью. Рядом, в комнатушке, после дневных трудов и вечерних наук по-скотски храпел пастух-математик, а он обычно не мог по-человечески сомкнуть глаз, вскакивал, едва удавалось задремать, и больно бился головой об столешницу. В его снах неизменно появлялась давнишняя девушка, обводила длинным пальцем трибуны над зеленым полем и спрашивала: «Где же это твое блаженное местечко?» Он бросался, протирая глаза, к макету, и сердце от радости трепыхалось в груди: чувствовал, что близок день, когда он сможет точно усесться на искомое место. Дрожали руки от предвкушения этого счастья, но пастух-математик был неумолим: заставлял еще раз все пересчитывать, чтобы действовать наверняка.

Зимой работа не останавливалась: расчеты надо было проверять и уточнять в натуре, поэтому трибуны над зеленым полем — да и само поле — приходилось содержать в чистоте, без снежного покрова, нанимать рабочую силу было не по карману, одно содержание математика стоило немалых денег, и еще неизвестно, что понадобится в будущем. Трудились в поте лица, но больше он один, поскольку математик с каждым годом все глубже погружался в непостижимые для основоположника этих исследований тонкости; обмотав полотенцем голову, математик засел за теорию баллистики или другую чертовщину, говорил: эти науки дают более точный прогноз.

На шестой год раздавать листки перестал, собрал большую картотеку для истории, людская изобретательность иссякла, ругательства стали повторяться. Не оставалось ничего другого, как исхлопотать для себя и математика разрешение бегать по дорожке вокруг поля во время матча, чтобы лично фиксировать эти важнейшие точки. Получить такое разрешение тоже было не просто; им опять повезло, попался человек, уважавший науку. Институт по исследованию и производству протезов по указанию этого человека даже изготовил для них специальные коляски на аккумуляторах, вот они и носились по беговым дорожкам как шальные.

Всякое бывало. Однажды даже попали в немилость, и только потому, что оба были родом из захудалой, вонючей деревни и ни бельмеса не смыслили в дипломатии: сообщали заранее журналистам, что в воскресенье во время матча с чехами на семнадцатой минуте игры (точнее: в семнадцать минут и пять секунд!) мяч от ноги центрфорварда чехов ударится о перекладину ворот, вылетит с поля, отскочит от цементной ограды, а от нее полетит на центральную трибуну и попадет прямо в нос довольно таки крупной шишке. Здесь, пожалуй, уместно будет сказать, что эта шишка — вышеупомянутый покровитель, благодаря которому оба теперь катались на колясках. Все, для кого это представляло интерес, узнали, и узнали, конечно, еще до выхода газеты. Покровителю доложили, тот рассердился, и все их исследование повисло на ниточке тоньше паутины. Если все взвесить, надо сказать, что любой взбесился бы, но что делать нашему человечку с его математиком? Ведь с древнейших времен известно, что молчание — знак согласия… К счастью — благодетель попался умный и, как положено умным людям, обладал чувством юмора. Принес с собой шлем и держал на коленях, пока не приблизился установленный исследователями миг. Тогда он надел шлем на голову и в ту же секунду мяч бахнул прямо по железной шапке — и только потому, что благодетель загодя нагнулся. Не сделай он этого, мяч точно попал бы в нос.