Зарницы красного лета

Теперь и передо мною стали взлетать кряквы. Но незапа-реяцые яйца нашлись еще только в двух гнездах. Правда, мой каргузишко был уже полон,— пожалуй, его тяжело будет держать в зубах, когда придется выходить на берег. Можно была и не жадничать.

Впрочем, вторая половина лабзы оказалась будто вымершей. Здесь не поднялось ни одной кряквы. Должно быть, все они, напуганные шумом, уже сорвались с гнезд и теперь как ошалелые носились над озером. Федя и Васятка, опередив меня, уже выбрались своими путями па край лабзы и звали меня:

— Мишка-а, ты где-ка?

Я отозвался и ускорил шаг, тем более что оказался на тропке, пробитой утками в камышах,— здесь они выводят утят из глубины лабзы, где скрываются от хищных птиц, на воду, чтобы кормиться на зорях. Таких троп на лабзах бывает много. Местами они почти всегда слегка залиты водой. Одной тропой обычно пользуются несколько семей.

Передо мной вдруг что-то забилось в камышах. Я замер: утка! Дергаясь, она лезла в заросли, стараясь спрятаться от меня, но почему-то не могла взлететь. Что за чудо? Быстро уложив свой тяжелый картуз между кочек, я бросился к утке.

Мне опять кричали:

— Мишка-а, ты где там?

— Скорее сюда-а! — ответил я во все горло.— Я утку поймал! Скорее!

Ломая сухие камыши, быстро подошли дружки. Я пояснил,

— Она в капкан попала!

В давние времена, когда в наших глухих местах трудно было завести ружье и достать припасы, многие охотились на уток с маленькими капканчиками, ставя их в воду на утиных тропах. Когда подросшие, но еще не летающие утята выходили цепочкой вслед за матерью к воде, зачастую чью-нибудь лапку, глядишь, и стискивали железные дужки.

— Утка-то чужая, зачем ее брать? — сказал Васятка.

— Ее все одно коршун раздерет,-— рассудил Федя.

Тем шнурком, каким капкан крепился за*суковатый колышек, спрятанный в камышах, Федя связал крякве крылья и ноги. Крякву он вручил мне, а капкан Васятке. Внимательно осмотрев капканчик, Васятка вдруг воскликнул удивленно:

— Дак ить он с нашей метой! Глянь-ка, Федя! Вот она! — Он указал на какую-то зазубринку на дужке капканчика.— Видишь? Наш! Его дедушка ковал!

— И правда, ваш,— знающе подтвердил Федя.

— Как же он оказался тут?

— Может, остался с прошлого года?

— Да нет, он не заржавелый. И потом, я сам же считал их — все были собраны, смазаны и в кладовке на гвоздь повешены.

— А сейчас висят?

— Не знаю.

— Тогда и гадать нечего,— быстренько сообразил Федя.— Нет их в кладовке. Твои братаны, видать, и расставили. Где-то здесь они живут.

Мы опять напали на след братьев Елисеевых!

— Возьми утку,— сказал я Васятке.— Твоя же...

Но Васятка был так обрадован, что отказался от утки. Тогда мы по предложению Феди решили, возвратясь домой, сварить похлебку с уткой у Елисеевых и устроить пир горой.

Мы выбрались с озера и, коль скоро речь зашла о еде, устроили привал на сухом песчаном пригорке. Честно поделили добычу. Федя и Васятка тут же принялись с жадностью выса^ сывать яйца, а я быстро нарвал себе листьев слизуна.

— Так и не осмелишься?— спросил меня Федя.

— Не могу, тошнит,— ответил я со стороны.

Невдалеке послышались ребячьи голоса. От озера Горького, кособочась под тяжестью корзин, показались из соснячка Ванька Барсуков ц Яшка Ямщиков. Мы сразу же догадались: они не только опустошили свои дуплянки, но и облазили немало береговых камышей на Горьком. На всякий случай я прикрыл свою утку мокрой рубахой.

На пригорке Ванька и Яшка опустили на землю свои корзины. Стараясь показать, как он умаялся от своей добычи, хвастливый Барсуков долго обтирал свое потное лицо.

— Ну и нагрузились мы с тобой, Яшка!

— С божьей помощью,— набожно пояснил Ямщиков.

Ванька издали окинул взглядом наши корзинки.

— А у вас, кажись, не багато?

— Мы дуплянки не трогали,— ответил Федя.

— Ну и дураки!

— И по камышам не все подряд брали. Запаренных-то можно набрать сколь хошь, даже без божьей помощи.

— Думаешь, у нас запаренные?

— Их издали видно.

Ванька схватил в корзине одно яйцо и показал его нам на вытянутой ладони.

— Запарено, да? Запарено?

— Запарено!— ответили мы дружно.

— Подумаешь, какая беда! Немного, дак чо? Хотите, я его сейчас же, на ваших глазах, заглотну?

— Подавишься!—посмеялся Федя.

— А вот и не подавлюсь!

Ванька надколол яйцо об оголенный корень сосны, на всякий случай расширил пробоину, отбрасывая кусочки скорлупы. Его не остановила затхлая вонь, ударившая из пробоины. Ванька поднес яйцо ко рту и запрокинул голову, а через несколько секунд, потянув губами, сглотнул что-то такое, отчего у него по всему горлу прошла судорога. С заминкой, но одолев некоторую оторопь, от которой даже навернулись слезы, он отбросил подальше пустую скорлупу и спросил:

— Еще?

Он считал, должно быть, что мы не потребуем новых доказательств — и так ошеломлены его решительностью. Но Федя и здесь остался верен своей всегдашней привычке.

— Давай еще,— подначил он.— Это незапаренное было. Ты покажи наперво, тогда поверю.

— Не веришь, да?— не чуя подначки, загорелся Ванька Барсуков.— Гляди!

Он выхватил из корзины еще одно яйцо и кокнул его о корень сосны, а я, сдерживая приступ тошноты, вскочил с места и бросился с пригорка в кусты калины.

Мучения мои были ужасны, но я все же слышал, как Федя заспорил с Ванькой.

— Ты смухлевал, смухлевал!—кричал он что есть силы.— И это не было запарено! Темное пятнышко было, а больше ничего! Глотай ишшо! Тогда поверю!

III

Утку мы несли поочередно, и каждый из нас удивлялся:

— Вот окаянная, чего обожралась-то?

— Они щадные, еще хуже Ваньки,— заметил Васятка.

— Думаешь, и его прохватит? Не-е...

— Замолчите!— взмолился я, отставая на шаг.

— Молчи, Вася, не вспоминай про этого живоглота,— распорядился Федя.— Пускай его и не прохватит, но хворать он будет: шутка ли, столько утят заглотил! Через недельку они бы пикали. Молчи, Вася, а то Мишка вон уже весь зеленый.

Мне хотелось поскорее добраться домой. Но Федя и Васятка, к моему огорчению, задумали облазить еще одпу лабзу на ближайшем озерке. Вероятно, все-таки взяла свое зависть: как-никак, а у Ваньки и Яшки корзины были располным-полпы...

Но мы не согнали больше ни одной кряквы.

— Уже облазил кто-то,— огорченно пояснил Федя.— Гляди, вот следы, да и камыш помят.

— Пошли домой,— попросил я жалобно.

— Если возвращаться на нашу дорогу — язык высунешь,— сказал Федя раздумчиво.— Теперь надо уж дойти до прошлогодних вырубок, а оттуда другой дорогой.

Еще не дойдя до лесосеки, где прошлой осенью гуселетовцы заготавливали дрова, мы услышали на ней звон топоров и глухие удары. На самом краю лесосеки, где остались нетронутыми редкие строевые сосны и одинокие березы, мы увидели следы тележных колес и много ям, из которых были выворочены пни. Мы пошли краем лесосеки и вскоре увидели работающих людей. Одни обкапывали лопатами пни, чтобы удобней было обрубать у них корни, другие выворачивали пни вагами или вырывали их лошадьми, третьи кололи пни, забивая в них тяжелыми колотушками деревянные клинья. У дороги стояли три телегироспуска, на которых, должно быть, и увозили расколотые пни с лесосеки.

— А-а, это на дегтярню возят!—догадался Федя.— Мужики деготь хотят гнать. Зайдем, поглядим?

Краем уха я тоже слышал от отца о дегтярном заводе, па создание которого он добывал разрешение в лесничестве. Смола и деготь всегда требуются в крестьянском хозяйстве, а покупать их сейчас на стороне не на что. Вот гуселетовцы, как объяснял отец, и решили устроить свой дегтярный завод, благо в селе нашлись старые мастера.

Я еще плохо знал гуселетовских мужиков и парней. Но Федя и Васятка, выйдя к лесосеке, остановились и заговорили удивленно:

— Гляди, это же Голубев Ефимша копает!

— Он самый, а вон и Меркурьев Степка! Вон сидит на ваге!