Незабудка

— Разговорчики! — грозно крикнул обожженный летчик, от возмущения он даже приподнялся на локтях. — Отставить!

— По тебе судить, так не орлы у вас там, а мокрые курицы, — презрительно сказала Незабудка. — Зачем ты только на эти ящики с гильзами позарился? Самый лучший балласт, как я теперь понимаю, — твои тяжелые остроты. Взял бы вот и загрузил их во вторую люльку. И лыжам равновесие, и голове твоей облегчение...

Низенький «огородник» уже не рад был, что задел этого старшего сержанта медицинской службы. Смазливая, а какая сварливая! Не девка, а моток колючей проволоки!

Между тем обожженного летчика бережно уложили в фанерную люльку, а замолчавший «огородник», растерянно почесывая затылок, залез к себе в кабину.

Незабудка дружески попрощалась со своим пациентом. Кто бы мог подумать, глядя на эту симпатичную, ласковую девушку, что несколько минут назад она была так резка.

Им обоим очень не хватало последнего рукопожатия. Он неуклюже погладил ее по плечу, она кивнула в знак ответной приязни, держа перед собой забинтованные руки, оберегая их от нечаянного прикосновения.

6

Спустя три недели линия фронта вплотную приблизилась к Кенигсбергу. Командный пункт батальона обосновался на фольварке Викбольд — уцелел помещичий дом и все надворные постройки.

Незабудка мобилизовала для своего перевязочного пункта бетонный подвал под кухней. Руки у нее были еще в бинтах, но заживление шло быстро, и тонкая новая кожа обтянула пальцы. Ее много дней подряд кормили с ложки. Тальянов или Аким Акимович разували и обували ее, раздевали на ночь, когда боевая обстановка позволяла, а утром одевали, умывали. Тальянов научился причесывать Незабудку гребнем, даже заслужил ее похвалу: «После войны можешь смело идти в дамские парикмахеры. Отбоя от клиентов не будет!»

Незабудка притерпелась к тому, что стала такой беспомощной, но страдала из-за того, что три недели не могла оказывать первую помощь раненым.

Когда устраивались на непрочном фронтовом новоселье, кто-то по давней, уже забытой привычке или из тоски по мирному быту повернул выключатель — и в подвале зажглось электричество! Если бы не просто повернули безобидный выключатель, а выдернули чеку мины, шум и переполох были бы не больше.

Замполит батальона заподозрил — не провокация ли это со стороны фашистов? Может, они заранее пристрелялись к дому и только ждут момента, когда внезапно осветятся окна и можно будет открыть огонь? Но какая тут провокация, если все окна в доме тщательно зашторены самими фашистами, они же сидели тут вчера вечером.

— Тысяча и одна ночь! Мир приключений! — вот все, что мог произнести Тальянов, когда своими глазами увидел горящую электрическую лампочку.

Аким Акимович перекрестился и сказал: «Чур меня!»

Коротеев от избытка чувств снял каску со своих навечно оттопыренных ушей, что делал весьма редко.

Гогоберидзе догадался включить радиоприемник, стоявший в углу на столике, зажегся зеленый глазок, послышалось шипение, потрескивание и наконец немецкая речь — диктор говорил очень возбужденно, даже истерически, и Коротеев зло кивнул на приемник:

— Знает собака, чье мясо съела...

Тальянов пожалел, что на КП нет Незабудки и она не видит этого расчудесного чуда — электрическую лампочку.

Выяснилось, что их снабжает током осажденный Кенигсберг. Конечно, пошли шутки по этому поводу: «А за неплатеж нас не выключат?», «Может, мы уже лимит перерасходовали? Теперь в тылу лимит строгий».

Среди ночи лампочки в доме погасли, оборвалась и трансляция молебствия, которое передавали вперемежку с бойкими маршами. Больше всех удивился ночному богослужению Аким Акимович:

— Всенощная у фашистов, что ли?..

Если бы время шло к утру, можно было бы предположить, что электростанция в блокированном Кенигсберге из экономии прекращает подачу тока. Но в темноте...

Тальянов приметил про себя — свет погас как раз в ту минуту, когда где-то неподалеку разорвался снаряд. Может, перебило провод? Надо найти повреждение!

Пользуясь туманом, он спустился в низинку, на ничейную землю, чтобы осмотреть заморский столб с единственным изолятором в виде петли; у нас таких крупных изоляторов не ставят.

Густой туман маскировал верхушку столба, но Тальянов знал, как он выглядит. Такие же столбы остались стоять за его спиной на пригорке, там туман не доставал до верхушек. Ничейный столб, к которому он подполз, стоял невредимый, но он увидел, что следующий столб электропередачи, также на ничейной земле, своротило снарядом.

«Кто же это постарался, оставил нас без света? — пытался определить Тальянов. — Могли немцы, могли наши. На нейтралке не угадаешь...»

Туман опасно рассеялся, хорошо, что в это время на переднем крае никто покоя не возмутил. Телефонист, которому не довелось стать электромонтером, благополучно выбрался из низинки и прошагал обратно вдоль столбов.

Когда Незабудка вернулась из девятой роты и узнала о предутренней прогулке Тальянова, она развела забинтованными руками и ужасно расстроилась. Выходит, только потому, что ее не оказалось рядом и некому было отговорить Павла от опасной затеи, он шлялся вдоль столбов черт знает куда, на кулички, которые просматриваются и простреливаются противником.

Он принялся объяснять — ему очень хотелось, чтобы она, когда вернется, тоже посидела при электрическом свете. Она рассердилась еще сильнее. Не нужен ей такой свет, от которого у нее темно в глазах! И как он смеет придумывать ей дурацкие капризы, из-за которых по-пустому играет жизнью!

В сердцах она наговорила ему немало резкостей. Он не обиделся, потому что чувствовал вину за собой. Но ей стало стыдно своей невыдержанности.

— Надо было мне тогда к летчикам перелететь, — притворно вздохнула Незабудка. — Когда я того симпатичного парня «потушила»...

— Думаешь, у них там в авиации ухарей-лихачей нет? — рассмеялся Тальянов.

— Если там и водятся пижоны, так они в небе свой дешевый характер показывают. А по земле ходят, как все смертные. И вообще летчик — не чета какому-нибудь телефонисту или линейному надсмотрщику. Взять хотя бы летный паек номер пять — намного сытнее и аппетитнее. А самое главное — форма мне пошла бы, хорошо знаю, что пошла бы. Под цвет моих глаз. И петлицы голубые, и погоны, и кант...

— Ну знаешь, бросить молодого мужа, который признал свои ошибки и уже раскаялся, только из-за голубого канта на пилотке и на галифе...

Теперь уже рассмеялись оба: Тальянов чуть заискивающе, а Незабудка чуть снисходительно; она еще не простила его.

— Ты же знаешь, я вспыльчивая, — сказала Незабудка тоном оправдания. — У нас тут поляк завелся в девятой роте. Все командуют «Огонь!», а он по-своему — «Огня!». Поляк тоже от моего характера пострадал и сказал: «В горонцей воде компа́на»... Это у них поговорка такая. Про вспыльчивых.

— Похоже, тебя не в горячей воде купали, а крутым кипятком ошпарили, — добродушно сказал Тальянов.

— Сперва ошпарили, потом сама обожглась, — невесело усмехнулась она.

Ему сильно досталось от Незабудки, но он понимал, чем вызваны ее волнение, резкость. Хуже, если бы она безразлично отнеслась к его похождениям на рассвете.

И все-таки было в ее тревоге что-то невысказанное вслух, а может быть, ему просто почудилось...