Мы вместе были в бою

Невыразимое волнение охватило Марию, и она не могла его превозмочь. Так бывало с ней всегда: она шла на операцию совершенно спокойно и весело, но когда приближалась решительная минута, ею овладевало это непреодолимое волнение. Потом, в минуту выполнения задания, какая бы ни угрожала опасность — к ней вновь возвращалось обычное спокойствие и уже не покидало ее. То было особое спокойствие — спокойствие боя, смертельной опасности, которого не узнаешь в мирной жизни.

Пахол шел как бы понурившись, глаза его не отрывались от жирных пятен на дороге. Вот он увидел широко расплывшееся пятно, и брови его поднялись, размеры пятна свидетельствовали о том, что машина здесь остановилась. Быть может, она была вообще неисправна, а не только что заправлена поблизости, и водитель заметил утечку бензина? Тогда догадка Пахола никуда не приведет их.

Нет, дальше капли и пятна были такие же: машина просто остановилась.

Теперь они перешли на тротуар. Но и там они не отрывали глаз от капель на шоссе.

Город жил нормальной жизнью, — если можно назвать нормальным военный быт. По улицам иногда проезжали воинские машины. На тротуарах небольшими группами, по два-три человека, шли в разных направлениях офицеры. У подъезда одного дома, где стояли часовые, остановился мотоцикл, — здесь, очевидно, разместился какой-то штаб. Дверь в кафе на углу была открыта, там играл аккордеонист, подпевая фальцетом тирольскую песню. Офицеры за столиками пили пиво из каменных кружек, а перед некоторыми из них стояли большие графины с белым вином и маленькие сифоны с сельтерской. Фронт проходил по Карпатской Верховине, бои шли на перевалах, где за двести, где за сто, а кое-где и за пятьдесят километров, но это были километры гор, ущелий и непроходимых чащ, и армейские тылы чувствовали себя в полной безопасности.

Пахол осторожно потянул Марию за рукав. Но Мария и сама увидела: следы сворачивали с дороги в боковую улочку. Она вела к железной дороге, проходившей по окраине города.

Не глядя друг на друга, они свернули на эту улицу.

— Мы уже возвращаемся с базара, если что… — тихо сказал Пахол. — Базар на той стороне.

Мария кивнула головой.

Улица была вымощена булыжником, и теперь пятна попадались реже, только там, где бензин капал на камень. Потом мостовая кончилась, начался пустырь. И следы затерялись в песке.

Итак, все ни к чему…

У Марии даже голова закружилась — разочарование было слишком внезапным. Но, не подав вида, она сказала:

— Все равно, идем дальше… Останавливаться нельзя, это может вызвать подозрение.

Они двинулись через пустырь. Немного поодаль, среди пустыря, стояла небольшая усадьба.

Из-за нее появилась машина — в ней сидел только солдат-водитель. Машина проехала мимо, покачиваясь на ухабах и выбоинах, и скрылась за углом. Пахол и Мария жадно посмотрели ей вслед: нет, после нее не осталось жирных следов на песке.

Пахол грустно произнес:

— Тут поблизости, около железной дороги, находятся городские цистерны. Мне приходилось не раз ездить сюда, когда не действовали заправочные колонки. С вашего позволения, мы можем туда пройти. Но, конечно, танковая армия там не базируется: этот пункт, наверно, давно уже засечен нашей авиацией.

Мария не отвечала, и они обошли усадьбу. Дальше, за пустырем, была уже долина Латорицы, а на другой стороне только выселки и огороды. Решение надо принять безотлагательно: опасно без цели слоняться на окраине. По-видимому, надо итти на базар и оттуда начинать поиски. А может быть, лучше направиться к дому Пахола и расспросить у его родных, где может быть бензохранилище.

Вдруг Пахол схватил Марию за локоть. Рука его дрожала.

— Не поворачивайте головы, только взгляните направо!

Мария скосила глаза.

Прямо на пустыре, на самом берегу Латорицы, в тени огромных густолиственных деревьев длинной цепью выстроились громадные автоцистерны.

— Четырнадцать… — прошептал Пахол.

Цистерны не были замаскированы с боков, только сверху их прикрывала листва от зорких глаз воздушных разведчиков. Либо гитлеровцы были совсем беззаботны, либо база горючего остановилась тут на марше, на короткий отдых, и вот-вот должна была сняться с места. Около цистерн прохаживались взад и вперед три или четыре солдата. В стороне, под кустами, над самым спуском к реке, стояла небольшая палатка.

Даже отсюда, за добрые пятьдесят метров, можно было заметить большие жирные пятна на земле под кранами цистерн: заправка велась недавно и очень неаккуратно. Достаточно бросить зажженную спичку — и все четырнадцать цистерн мгновенно запылают…

Это было так просто и так реально — всего лишь ценой собственной жизни, — что у Марии даже перехватило дыхание.

Но они прошли дальше по тропе вдоль пустыря, ни разу не оглянувшись. Только Пахол стер рукавом внезапный пот со лба.

На улице они остановились, и Мария впервые взглянула на Пахола. Лицо его позеленело, усики вздрагивали.

— Ян, — сказала Мария, — мы, кажется, нашли.

— Да.

— Нам незачем идти на базар.

— Да.

— Лучше всего до наступления темноты где-нибудь укрыться.

— И я так думаю.

— Сейчас пройдем прямо к вам…

Пахол вздохнул и шепотом ответил:

— Слушаюсь.

— И расспросим ваших.

— Хорошо.

— Если другой базы нет, надо уничтожить эту. И вообще ее надо уничтожить во всех случаях. Об этом мы дадим знать нашим.

Марию вдруг охватила тревога. А что, если тем временем база двинется дальше? Не похоже, чтобы она здесь собиралась задерживаться.

— Что вы думаете об этом, Ян?

— Думаю, что вы рассудили правильно: мы должны сделать это сами. База, вероятно, еще ночью тронется в путь, тогда ищи ее…

— Мы пойдем к вам, Ян, и обсудим, как лучше это сделать.

— Тогда, с вашего позволения…

Пахол пошел вперед.

Они свернули на другую улицу, потом пересекли широкий проспект. Спускались сумерки, улицы опустели. Марии и Пахолу было известно от прибывших из Мукачева партизан, что ходить по городу гражданам разрешалось лишь до захода солнца.

Надо было спешить. Мария поглядывала на Пахола: ноги его ступали как-то нетвердо, спина сгорбилась, голова втянулась в плечи, даже видно было, как дрожали пальцы на его длинных, обессиленно повисших руках. Пахол шел домой после пятилетнего отсутствия, но он не знал, существуют ли еще на свете его жена и дети…

На углу Пахол остановился.

— Это наша улица, — глухо сказал он.

Он двинулся дальше и снова остановился у низкой ограды.

За оградой, в глубине небольшого двора, стоял одноэтажный домик. Мария поняла без слов: это был дом Пахола.

Пахол стоял, обеими руками держась за столбик ограды. Пять лет он жил надеждой снова увидеть близких, и сейчас, через минуту, он узнает, живы они или… У него хватило сил на эти пять лет ожидания и надежд. Это были тяжелые годы: концентрационный лагерь, издевательства и голод, потом казарма «иноземных рабочих», марш от Праги до Харькова. У него хватило сил и для того, чтобы начать борьбу: неоднократное бегство, убийства фашистов, потом больше года в партизанском отряде — диверсии и бои. У него хватило сил на все это, потому что он ненавидел фашистов и жил надеждой увидеть близких… Но хватит ли у него сил, если он узнает, что его жены и детей нет в живых?

Он стоял, не в состоянии оторвать рук от палисадника и сделать шаг к своему дому. Он стоял пошатываясь, и голова его вздрагивала от нервного тика.

Мария отвернулась.

Наконец Пахол через силу сказал:

— Так я пойду… с вашего разрешения…

— Идите. Вон около сарая — кусты. Я там буду ждать, пока вы позовете меня. На улице оставаться опасно.

Мария толкнула калитку и первая прошла во двор. Узкая дорожка, покрытая гравием, вела к крыльцу. Мария свернула к кустам. Она слышала, как скрипел гравий под тяжелыми башмаками: Пахола.

В кустах Мария оглянулась. Пахол подошел к крыльцу, поднялся на него, медленно ступая — ступенек было пять, — на третьей он пошатнулся, потом переступил сразу через две и постучал в дверь. Он постучал еле слышно, потом еще раз, громче — может быть, такой был в семье условный стук, или, быть может, в первый раз ему изменила рука.