Василий Каменский. Проза поэта

Там — пришла зима с грустным северным снегом, и мы засели в избе зимовать.

Я занялся тем, что устроил нечто вроде школы: учил грамоте ребят, возился с ними, беседовал с мужиками о разных вещах. Дела было достаточно.

По воскресеньям, бывало, с парнями отправлялись на лыжах в лес или на санках катались с гор.

После Рождества прибывали дни, и в сердце зарождались неясные пока, но радостные, весенние желания.

Я люблю русскую, глубокую, красивую зиму, но люблю также и голубую весну, люблю разудалое, праздничное лето; впрочем, и желтую, прозрачную осень люблю я, да.

Отвеснилась весна — пришло лето. Лето!

Однажды мы из-за сильного ненастья заблудились в лесах с Россом и плутали несколько дней, пока, наконец, в первое прояснившееся солнечное утро выбрались — вот сюда.

Я увидел эту рыбачью землянку, осмотрелся кругом, спустился к речке, выкупался за здоровье рыбака, который оставил землянку, выстрелил два раза в воздух и крикнул своему Россу:

— Эй, товарищ, этот старинный замок, что вырыт вверху под песчаным откосом, отныне завоеван нами и нам принадлежит. Да здравствует наш замок! За его пью счастье!

Я выпил воды, и мы отправились за третьим товарищем — Иоилем в деревню.

Помню: на другой день вечером мы были все трое уже здесь и отчаянно справляли новоселье.

С той поры прошло два лета. Два чудесных лета, как два царства лучезарных сказок.

Эх, черт возьми, что это были за сказки — лучше, светлее одна другой.

Мы искренне полюбили землянку, как родную старшую сестру, и не покидали ее.

Только зимовать уходили в деревню да, разве когда начиналась страда, мы ненадолго отлучались на полевые работы, после которых приносили домой счастливую усталость и массу добрых крестьянских пожеланий.

Силач и здоровяк, я любил работать за троих и трудился с наслаждением. Мозоли не сходили с ладоней.

Хха-ха! А три года тому назад я учился ходить по земле и падал.

И был худой и длинный, как дранощепина. Да.

Костер пылал меньше. Иоиль и Росс храпели. Руки мои сами привычно подкладывали сучья, а глаза задумчиво смотрели на огонь: это в нем переливались разными огоньками мои воспоминания.

Хотя я довольно обсушился, но спать не хотелось, да и не стоило. До рассвета оставался час — не больше.

Тихо припоминалось другое…

В общем, конечно, новая жизнь текла полно, разноцветно, празднично, но были и редкие будни.

Правда, они быстро исчезали, но будни все-таки были. И я ничуть не сожалею об этом, нет, нет.

Напротив: это всегда доставляло мне своенравное удовольствие и, может быть, дополняло меня.

Бывало, тихие, печальные глаза лесного вечера встречались с моими задумчивыми глазами — тогда мы садились куда-нибудь на высокий бережок и вместе грустили каждый своей грустью.

Над головой парами пролетали дикие утки.

А со мной не было моей милой.

Не было около Майки моей. Да, Майки — так называл я ту, которую любил в мечтах, — не было около…

Но я не жаловался, сохрани боже, и ни единого упрека не бросал судьбе, нет.

Я только просто думал о Майке, потому что любил.

Любил и ждал.

Верил, что придет она. И ждал.

Грустил, но не жаловался. Разве я был одинок? О, слава богу. Я давно потерял представление об этой немочи.

Но грустил, но томился оттого, что слишком был богат счастьем и не мог разделить его с той, которую звал: Майка, Майка…

Чуточку брезжило. Над росной землей колыхались легкие туманы. Больше ни о чем не хотелось вспоминать.

Я притащил еще сучьев, жарче запалил костер и стал распевать во все горло самые веселые песни.

Я люблю всматриваться в спокойную даль небес и мечтать о разных вещах, возможных и невозможных.

Мне всегда кажется, что это оттуда — из голубой неподвижности спускаются на землю розовые, еще молодые надежды и лучшие мысли о будущем.

Да, я люблю безоблачную глубину.

Но еще больше я люблю иногда смотреть на какую-нибудь простую, обыкновенную вещь и думать о том кусочке жизни, с которым она была когда-то близко связана. Даже не надо думать, а только — смотреть на вещь, и она сама каждым углом, каждой морщинкой своей расскажет все, что знает.

Вот сейчас я сижу на пороге землянки и починяю охотничьи сапоги, которые поистрепал еще на весенней охоте, — в последний раз тогда обувал их.

Починяю — сбоку у задника пришиваю дратвой заплатку, — смотрю на морщины сапог, и мне так ясно, так живо вспоминается весенняя охота, точно вот только намедни я дня на два уходил на высокую рёлку, на глухариный ток.

Помню, токовало помногу, штук по сорока, а я сидел в скраду и постреливал.

А вечером, как будто вчера это было, после заката стоял у заречной опушки на тяге вальдшнепов. Тянули слабовато.

Вспомнилось, как встретил на тяге другого охотника — зареченского мужика Ефима: он тащил меня на косачиные тока, но я, к его недоумению, решительно отказался от этой охоты.

Да, из всей дичи с каким-то необъяснимым добрым чувством я всегда относился к косачам и никогда не стрелял их. Даже тяжело было слушать, когда кто-нибудь из охотников говорил иной раз о том, что там-то был убит косач.

Точно тогда говорили мне: там-то был убит твой друг…

О, зато с каким удовольствием всегда я стоял на тяге вальдшнепов. Стоишь, бывало, где-нибудь на опушке или на просеке, ждешь и чутко прислушиваешься, присматриваешься.

Вот-вот, — стучит сердце, — вот-вот…

А на весеннем высоком небе еще горит молодой догорающий вечер. Над дремлющим лесом проносится холодноватый, сырой ветерок.

Ноги начинают уставать и мерзнуть.

Вот-вот… — стучит сердце, — вот-вот…

Чу! Где…

И вдруг послышится циканье и желанное: — Хорр-хорр-хорр…

И все ближе, ближе…

Б-бахх!

Готово. Есть.

Выстрел раздается густо, четко и потом долго гудит по лесу раскатистым эхом.

Снова тишина, снова ожидание.

И часто вот в эти выжидательные промежутки, от выстрела до выстрела, точно светлячки, зажигаются в голове разные короткие весенние думы и быстро исчезают. Вспыхивают новые и опять исчезают.

То мелькнет перед глазами милый образ, то услышишь дорогие тихие слова, то унесешься на минутку мечтами в будущее, то в запахе свежей апрельской земли вдруг сильно почувствуешь новую радость…

Бывало, в этот момент над самой головой как раз хоркал вальдшнеп, а ружье неподвижно оставалось под мышкой и руки в кармане.

Или просто промажешь без досады и сожаления. Так — за здорово живешь.

Росса я на тягу не брал, и потому без него промазывать было не стыдно.

Да и вообще-то — уж признаться разве — при своей некоторой рассеянности и горячности я не скупился на промахи. Но это ничуть не огорчало меня. Напротив: иной раз я искренне говорил своему промаху: так и надо, спасибо.

Да.

Зато прошлой зимой, когда мы, озеренцы, ходили на лыжах на медведя и когда собаки выгнали зверя из берлоги, я сумел показать себя заправским стрелком. И если бы промазал — хха-ха! — вот тогда бы уж не пришлось мне сказать спасибо промаху.

Впрочем, а медведь… Разве он не сказал бы за меня. Ого! Еще как.

Так долго я сидел на пороге землянки, починял свои сапоги и, всматриваясь в них, раздумывал о весенней охоте.

Мне часто снятся легкие, розовые, детские сны.

Я просыпаюсь с улыбкой. Долго не могу оторваться от сна. Нарочно долго не открываю глаз и думаю: где я?

…Неужели опять в волшебном лучистом саду? Кругом огромные цветы красы невиданной, лиственные деревья чуть не до неба и на них множество оранжевых апельсинов, а душистый воздух весь пронизан золотыми блестками…

Да. Часто снятся мне легкие, розовые, детские сны, и счастье не покидает меня.

Я решительно доволен всем и безоблачно спокоен.

Прекрасно.

Сегодня ранехонько меня разбудили птицы звонким, предсолнечным ликованием.

Я вышел из землянки и отправился побродить по мокрой траве.