Витенька

Ничего, говорит Катерина, не обращай внимания, это пройдет, ребенок растет, нынче все такие, погляди на Вовку, то же самое.

Ну и хорошо, пускай растет.

— Вот видишь, — встретила Катерина вернувшегося с работы Бориса Михайловича. — Видишь?

Она показывала приглашение Дворца пионеров. Витек принес. Премии будут выдавать. Витеньке тоже.

— За что премии?

— За магнитофон. Витенька выставил свой магнитофон и вышел на премию. А как разговаривал, все мама, мама, то, се, как хвалили его, вот и фотокарточку принес, посмотри.

Верно. Стоит Витек в белой рубашечке, руку на магнитофон положил, а голову, конечно, чуть-чуть вскинул, видно, что зазнается немного, но ничего, все-таки физиономия приятная, радостная, счастливая.

— Я говорю: «Ты позвони Лельке, она тоже придет». Позвонил: Лелька, приходи, мол, да тут, говорит, одно мероприятие, а что — не говорит, приходи, мол, только не опаздывай, к двенадцати завтра. «Да что ты, — говорит, а сам смеется, — завтра же воскресенье».

И Лелька придет. Живет она отдельно. Уже скоро год, как дали ей однокомнатную, как барыня, одна живет, обставилась хорошо, а замуж почему-то не идет. «Ты что же, замуж не думаешь?» — «Не спешу, мама, куда спешить. Он меня любит, а больше мне ничего не надо». — «Доченька, у него же семья. Как так можно?» — «Ты, мама, не современная, у тебя старомодные понятия». — «Ох, современная, гляди, ребеночки-то по-старомодному получаются, гляди, как получится». — «Ты, мама, за меня не волнуйся». Правда, человека своего хвалит Лелька, квартирку отхлопотал ей, заботится, любит ее, а там, кто их знает, может, и правда обойдется все. Так-то Лелька — куда уж лучше, если бы все такие были. Только вот семейный он, а что по годам старше, так и Боря у меня тоже старше, молоденькие, они дурачки никудышные. Может, и обойдется.

Евдокия Яковлевна тоже смотрела фотографию, тоже ахала, радовалась, а когда Витек пришел из школы, спросила у него, где это он стоит. «Да там…» — отмахнулся Витек. Все-таки от бабушки он отошел уже окончательно, она переживала про себя, но что она могла сделать? Она все больше и больше становилась одинокой в своем доме.

Лелька нарядилась, как месяц ясный, свет от нее во все стороны, челочка, кофточка беленькая с голубыми окантовками по кармашкам, по воротничку, юбчонка мини, конечно, хотя и в райкоме работает, румяненькая, пышненькая, вот уж действительно купеческая дочка. Влетела, сразу праздником каким-то повеяло. Мать полюбовалась, вздохнула. Потеряла мать всю свою былую привлекательность, растолстела, никакой фигуры, одни только щеки сияют, но приоделась, приодеться было во что. Отец нарядился в праздничный костюм, без галстука, душно стало ему в галстуке, шею разнесло, за животом ног своих уже не видит. Зато Витек у них, как тополек, стройненький, ничего лишнего, одни губы припухшие, а так ничего полного. Ресницы, как у девчонки, густые, глаза серые, с голубинкой, длинноногий, не как отец или мать или даже Лелька. Гонит его в рост. Вышли полным семейством, правда, без Евдокии Яковлевны, после инфаркта никуда уж она не годится. Идет счастливое семейство, и Витенькина голова уже над всеми выглядывает.

— Ты только головой не махай там, — отец просит, вроде в шутку говорит.

— Да я и не махаю. — А сам дерг, дерг. Взрослый уже. Ясно, что перенял у кого-то, у взрослого. Нравится ему.

Дворец-то недалеко, почти что рядом. Сперва обошли нижний этаж, всякие залы, в одном бассейн для рыб и разных растений, для красоты, лестницы, украшения, выставки игрушек, другие выставки в закрытых залах. Настоящий дворец. Весь и обойти его невозможно. Все теперь для детей. Не то что было. Борис Михайлович вспомнил, как на трамвае ездил, каждое утро вставай и пошел с пересадками, на двух трамваях, гремит, трясет, до костей этот железный лязг достает. Бросил техникум, на завод пошел, а годиков столько же было, как вот Витьку, а ему вон дворец какой, как в заграничном кино. Хочешь — играй, хочешь — мастери, или рисуй, или спортом, любым видом, занимайся, чего душа желает. Не уходил бы отсюда, так бы и ночевал тут. Да, им теперь все.

— Мам, ты сюда погляди, видишь?

— Вижу, вижу! Отец, погляди, рыбы какие!

И дети, нарядные, живые, шумные, снуют по лестницам, по коридорам и залам, все куда-то спешат и не запутаются в бесконечных переходах, как дома живут. В одно место заглянули, дверь открыли, там балерины танцуют. Настоящие балерины, учатся, В другом месте хор поет. Как поют, господи!

— Я уже не говорю про нас с отцом, и у тебя, Леленька, не было такого.

— Да, мама, я университет в старом здании кончила. Историки и сейчас там, на Моховой.

— Вот она, выставка Витенькина.

Лелька обняла Витька за плечи, и он не противился, ему вдруг дико приятно стало, пусть даже ребята увидят или руководитель их. Это сеструха моя, Лелька, поняли, битюги? Вот уже зыркнули двое. Ну и что? Зыркайте, сколько хотите, Витек не отстранился, в обнимку подошли они с Лелькой к стенду, под стеклом стоит его магнитофон, на беленькой аккуратненькой наклеечке заглавными буквами напечатано — Мамушкин Виктор и название модели магнитофона. Лелька прижала Витька к своему боку и поцеловала его в висок. Дико приятно.

Отец с матерью подошли. Мать улыбается и, как всегда, когда ей радостно, немножко головой поводит из стороны в сторону, глядите, мол, чудеса какие.

— А механическую часть? — спросил отец.

— Сам вытачивал, — сказал Витек и сделал при этом особый знак или жест головой и плечом, который в переводе на слова обозначал: что же тут особенного?

— Да, конечно, вам теперь все можно, — сказал Борис Михайлович и опять вспомнил себя, давние дни, когда приехал в этот огромный город в нежном своем возрасте, в каком находился сейчас Витенька. Увидел себя, деревенского мальчика, поставил рядом с Витенькой — нет, два совсем разных паренька, наверное, и знаться не хотели бы друг с другом. И почему-то жалко стало себя. И как-то безотчетно и вроде совсем ни к чему тронул рукой голову Витька, потеребил волосы.

— Ну, Витек, где у вас тут собрание?

В небольшом зальчике сиденья поднимались уступами, как в театре. Все ряды до самого верхнего были заняты нарядно одетыми родителями и их счастливыми детьми, именинниками нынешнего торжества. Зальчик был освещен слабо, зато невысокая сцена сияла под сильными лампами, как летняя площадка под открытым небом. Председательствовала крупная женщина, одетая как-то неофициально, в цветастое платье, и была похожа на хорошо обеспеченную домохозяйку. Рядом сидели еще двое: лысый человек в довольно поношенном костюмчике с короткими рукавами и молодой парень в свитере, представитель комсомола.

Женщина объявляла, вызывала авторов изобретений, то есть детей, молодой человек отбирал соответствующую грамоту и подарки, передавал женщине, и та вручала дипломы, грамоты и подарки юным изобретателям, которые отделялись от счастливых родителей, проходили между рядами под лучезарным светом глаз всего зала, поднимались на сцену, в сиянии ранней своей славы. Если экспонат удобно было демонстрировать, его демонстрировали, показывал сам автор или группа авторов. По сцене то и дело что-то передвигалось, гудело, тарахтело или тихонечко скрежетало и повизгивало железными конструкциями. Тяжело, со скрипом, робот поднимал руку, переставлял ноги, мигал разноцветными глазами и железно что-то неясное говорил. На длинных тросах колесили танки, бронемашины, сложными путями двигались другие машины, управляемые по радио, даже летающие модели современных самолетов были показаны в этом небольшом зале. И уж совершенно исключительными были сами авторы, юные техники и изобретатели, в красных галстучках, маками расцветавших на груди, и без галстуков уже, с комсомольскими значками на беленьких рубашках, вихрастенькие, причесанные, с челками и стриженые, белоголовые, как пшеничная солома, рыженькие, черные, как галчата, и у всех по-разному сияющие глаза, по-разному смышленые, умные лица. Смотреть на это можно было без конца, и нельзя было смотреть без слез, все время застилавших родительские глаза.