Андрей Снежков учится жить

— Наелась, Катюша, — сказала Маша, не зная, что делать с яблоком: есть больше не хотелось, а положить его обратно на тарелку было жалко. — Думала, никогда не наемся, а вот смотри...

— Когда я первенького понесла, меня на грецкие орехи позвало, а в лавке их не случилось. Пришлось Косте в Ставрополь ехать, — проговорила Катерина, подперев щеку большой морщинистой рукой с потускневшим серебряным колечком на безымянном пальце.

— Неужели, Катюша... — взволнованно начала Маша и, не договорив, закрыла руками лицо.

Всю домашнюю работу Катерина старалась теперь делать сама, а Маша этого не хотела, она помогала ей и даже научилась доить корову. И за то, что она не сторонилась самой грязной работы, Катерина все больше привязывалась к ней.

После смерти свекрови всем хозяйством управляла Катерина. И хотя у нее много прибавилось новых забот, она даже пополнела и разрумянилась.

Катерине казалось, что счастливее ее нет никого на свете. Единственно, чего она еще желала, это родить дочь. Детей она любила маленькими — до двух-трех лет, а когда они начинали вырастать, Катерина немного остывала к ним. После первого, Егора, у нее все дети скоро умирали и только восьмой, хилый мальчик Алексей, остался жить. Но с тех пор Катерина уже больше не рожала.

VII

На солнечной стороне, под окнами, кое-где появилась первая травка, но ей было еще холодно, особенно ранним утром, и она от этого краснела. Радуясь теплу, ребята сбрасывали пиджаки и выбегали на улицу по-летнему. На колхозном гумне резвились телята.

Вот-вот должна была вскрыться Волга. Лед пучило, ломало, и по реке разносился шум и треск, будто где-то рядом стреляли из пушки. По Волге уже не ходили: на почерневшей дороге в двух местах образовались трещины, и между разошедшимся льдом плескалась синяя вода.

В полночь Дмитрия Потапыча разбудил протяжный гул, волной прокатившийся по Отрадному.

«Тронулась, должно быть», — подумал он и, накинув на плечи шубняк, вышел на крыльцо.

Было темно и холодно. Буянистый ветер ломился в ворота, хлопал оторвавшимся где-то ставнем, рвал у Дмитрия Потапыча полы шубняка. А с реки доносился монотонный, неумолкающий шум, как будто там невидимые жернова-гиганты перемалывали лед в порошок.

— Тронулась, матушка, — сказал Дмитрий Потапыч и, зябко поеживаясь, вернулся в избу.

Ложась в кровать, он подумал: «Обсохнет земля, и дом надо Константину строить. К осени поделю сынов, а то тесно стало».

...В эту ночь Маша разбудила Павла и взволнованно зашептала ему на ухо:

— Павлуша, он у нас будет...

Павел никак не мог понять спросонья, о чем ему говорит жена, и спросил осипшим голосом:

— Кто приедет?

— И дуралей же ты какой, — засмеялась Маша и легонько ударила мужа по лбу. — Ребеночек у нас будет, понял теперь?

Павел сразу очнулся и, порывисто притянув к себе Машу, горячо поцеловал ее в губы.

Они уже больше не спали и до самого утра перешептывались.

Собираясь на работу, Павел сказал:

— Скоро, Машенька, и праздник. Для меня этот день...

Он натянул сапог, притопнул подошвой и разогнулся.

— Курсы на днях кончаю, а в мае... — Павел передохнул и взволнованно добавил: — В мае, Машенька, я встану за тормоз!

Трое суток на Волге шел сплошной лед. На суводях кружило мелкие грязные льдины, и на них не спеша, надвигались огромные, иногда необычайно белые глыбы. Они все подминали под себя и плыли дальше — вызывающе грозные, не признавая весны, которой пока не под силу было их сокрушить.

Как-то на одной из таких льдин проплыл большой черный ворон. Он не шевелился и нельзя было понять. — живой он или мертвый.

Наконец лед пошел реже, мельче, и все чаще стали появляться на Волге светлые полоски воды.

На шестой день с утра Дмитрий Потапыч с Константином поплыли на свой пост ставить береговые бакены. А еще через два дня под вечер по Волге прошел первый пароход. И был это всего только буксир, а на берег высыпало много народу; все смотрели на него внимательно и улыбались, а мальчишки махали руками и подкидывали в небо фуражки.

Маша тоже стояла на берегу и неотрывно смотрела на пароход, на клубы густого черного дыма, стелившегося по воде, и у нее было тревожно и радостно на душе, как будто она должна была сейчас куда-то далеко поехать и впереди ее ждала новая, неизведанная жизнь.

Наступил май — последний месяц весны. Первые дни стояли ветреные, на небе появлялись белые барашки облачков, и когда они вдруг ненадолго закрывали солнце, становилось свежо. За Отрадным в овраге еще лежал кое-где потемневший, грязный снег, но по склонам уже разрослась яркая зелень и лиловыми звездочками зацвели хохлатки.

У подножия гор в кустарнике надсадно кричали птицы. Пока не слышно было соловья, зато зяблик звонко и задорно распевал свою коротенькую песню. Он выкрикивал ее порывисто, торопливо и заканчивал всегда одной и той же звучной нотой.

Потом настало тепло. После нескольких дней настоящей летней жары леса начали нарядно одеваться зеленью. Особенно хороши были березки с душистыми клейкими листочками. Лопались и распускались тугие почки у клена и липы, в подлеске зацвела черемуха. И лишь осина, обвешанная сережками, похожими на какие-то нелепые подвески, имела непривлекательный вид.

Однажды после работы Маша уговорила Валентину Семенову пойти с ней в лес за цветами. Домой Маша принесла букет фиалок, желтой ветреницы и синей медуницы.

Цветы она поставила в голубую с белыми лилиями фарфоровую вазу, и в комнате стало как-то светлее и просторнее, она наполнилась благоухающим ароматом весны.

Павел, вернувшись с промысла, вошел в комнату и, быстро взглянув на стол, протянул к жене руки:

— Машенька!

И, обнимая жену, горячо прошептал ей на ухо:

— Хорошая ты моя!

В середине мая мальчишки начали купаться, и белые их тела, издали казавшиеся особенно нежными и хрупкими, целыми днями мельтешили на берегу Волги, и было шумно от визга, смеха и всплеска сверкающей на солнце воды.

Наконец были наняты плотники, и через проулок, на пустыре, начали рубить сруб дома для Константина. Константин часто появлялся в деревне и суетливо бегал по пустырю, горячился, кричал, отдавал разные распоряжения, и сразу было видно, что пользы от него здесь мало и в плотничьем деле он ничего не смыслит. Плотники терпеливо выслушивали его противоречивые указания и все делали по-своему.

По воскресеньям Павел с Машей садились в лодку и поднимались вверх по Волге к Дмитрию Потапычу на пост. Нередко с ними увязывались и Алеша с Егором.

Возле Яблонового оврага Павел реже опускал весла в воду и чутко прислушивался к доносившемуся с берега шуму бурильных станков. Он улыбался и, указывая на вышку, снизу обитую новым тесом и сразу бросающуюся в глаза своей слепящей желтизной, говорил жене:

— Это наша. На тысячу метров бурение производим.

Маша смотрела на вышку, на белые, пухлые облачка пара, расстилавшиеся по берегу, и радовалась за Павла и завидовала ему, счастливцу, нашедшему себе такую работу, которой можно было так горячо увлечься.

«А у меня скучное занятие, — думала она, — никак что-то не влюблюсь в расчетные ведомости».

— У нас мастер хороший человек, — продолжал Павел, взмахивая веслами. — С ним легко, он насквозь дело знает.

— Это ты про Хохлова? — спросила Маша.

— Про него, Авдея Никанорыча.

— Говорят, у Хохлова характер не в меру крутой. Требовательный уж очень.

— Требовательный? Это верно! — согласился Павел. — И к себе и к подчиненным. А как же иначе, Машенька? В нашем деле без дисциплины нельзя. Авдей Никанорыч это понимает. Он душой и сердцем за нефть болеет.

Дмитрий Потапыч встречал гостей радушно. Он всегда поджидал их на берегу — высокий, прямой, в коротком сером ватнике и синей рубахе до колен. Из-под глубоко надвинутого на лоб картуза старик смотрел на подплывающую лодку и приветливо кивал головой.

Павел последний раз ударял веслами о воду, и лодка врезалась носом в шуршащую гальку. Алеша выпрыгивал на дощатые мостки и подавал деду цепь.