Лицом к лицу

— Вы, гражданин, уходите или решили здесь заночевать? Тогда я запру дверь.

— Я сейчас, сейчас, — смущенно сказал гражданин, вынул изо рта папиросу и, подавив вздох разочарования, прошел на улицу, не отрывая взоров от Елены.

В подворотне раздался смех, сперва сдержанный, а потом, когда разрешающе улыбнулась сама Елена, более громкий.

Между тем гражданин в дверях столкнулся с Алексеем. Черных занес было ногу, чтобы переступить порог, но должен был податься назад перед напором человека, который выходил на улицу, не глядя перед собой.

— Тут весело, — сказал Алексей и шагнул через порог.

Он еще был под впечатлением боя. Странно было слышать смех в такую ночь…

Смех стих. Воробьев, Синьков демонстративно отвернулись. Ясноглазая девушка ушла глубже в темный двор.

Алексей внимательно осмотрел всех дежурных, протянул руку пришельцу из квартиры фон Гейзена.

— И вы уже дежурите?

Белокурый был рад знакомому лицу. На днях, когда он с чемоданом и ремнями переезжал в квартиру профессора, этот солдат встретился ему на лестнице. Он указал квартиру, он проводил до самой двери и, так как руки приезжего были заняты вещами, любезно нажал кнопку звонка.

— Жить здесь будете? — спросил он.

— Да, на время. Меня пригласил фронтовой товарищ, племянник профессора, поручик фон Гейзен. Квартира ведь пустая.

— Сбежал профессор, — недобродушно улыбнулся солдат.

— Нет, он, кажется, застрял на Кавказе. Выезда нет…

— Ну, живите благополучно. А вы сами тоже офицер будете?

— Военного времени. Я из студентов.

— Тут много офицеров живет. Не скучно будет.

Та же недобродушная улыбка играла на лице Алексея, и, должно быть, от нее становилось белокурому неловко.

— Это общество мне уже и на фронте поднадоело, — махнул он рукой и прибавил мечтательно: — Лучше бы удалось поучиться.

Теперь Дмитрию Александровичу Сверчкову — так звали белокурого — захотелось на глазах у всех отнестись к этому солдату благожелательно. Он крепко пожал ему руку. Пусть все видят. Алексей почувствовал пожатие, посмотрел на Сверчкова чуть скептически, но задержался.

— Как на новоселье?

— Ничего, отдыхаю, а потом надо было бы за какое-нибудь дело.

— Служить?

— Лучше бы учиться. Но придется и работать.

В ворота постучались.

Сверчков подошел к двери и спросил:

— Кто?

— Пустите, — шел из-за дверей сырой, без всякого звона голос.

— А вам куда?

— Куда нужно… Впустите, говорю.

— А паспорт есть? — хихикнул Синьков, поглядев на дежурящих и как будто сообщая им, что он решил пошутить.

— Бросьте дурака валять.

— Что вы, я вас пальцем не тронул, — острил Синьков.

В дверь ударил увесистый кулак.

— Стучать будете — и вовсе не пустим.

— Тьфу, дьявол, да кто вы такие?

— Это уж вы скажите, кто вы такой.

— Ну, я из тридцать четвертого номера — Смирнов.

— Ну, так бы и сказали. Ходите поздно. Что жена скажет?

Бормоча недоброе себе под нос, рыхлый человек в коротком рыжем пальто прошел во двор.

Через несколько минут сбежала горничная Бугоровских.

— Барыня беспокоится, что вы так долго, — обратилась она к Елене.

— Барынь теперь нет, товарищ, — сказал вдруг Алексей и выступил вперед. Его бесило это слово, зажигало под сердцем неуютный огонек. — Бар всех в Неву побросали. А каких не успели — те еще дождутся…

В подворотне осела вдруг тишина. Казалось, даже ветер улегся где-то у стены и затих.

Воробьев крякнул и выпрямился. Маргарита повисла у него на руке.

— Привычка, — махнула рукой горничная. — А известно, какие теперь баре? Подмоченные… — добавила она презрительно.

— Хам! — прошептал Синьков. — Расселся в генеральской квартире…

— Не надо, — тихо сказала Елена. — Я пойду. До свиданья. — Не подавая никому руки, она увела дрожащую, испуганную Нину.

— Не скоро еще отвыкнут, — почел долгом сказать Сверчков. Но сказал он это так, в сторону. Полные губы Алексея сжались и побелели.

«Отучим, как козырять отучили», — думал он про себя и если не сказал вслух, то из-за Сверчкова. Нарочито крепким рукопожатием он простился с ним и ушел.

Тогда девушка-незнакомка, которая удалилась было во двор, вернулась в подворотню. На ней было худенькое пальто, и ноги были высоко открыты. Была в лице ее большая прелесть от пышных волос и серых ясных глаз, простая и женственная прелесть, которую можно не заметить, но, заметив, нельзя забыть.

Сверчков стоял около девушки, изредка посматривая в ее сторону, и не уходил. К утру незначительные фразы, редкие, необязывающие, сделали знакомыми всех, кто был в подворотне, — и офицеров, и Катьку, и сероглазую девушку.

Хмурый свет ленивого утра постепенно разливался по улице. Проводив ясноглазую девушку до квартиры генерала Казаринова, где обитал теперь Алексей, Сверчков отправился спать.

Ульрих Гейзен уже лежал в постели. На ночном столике громоздилась пачка книг. Днем и ночью он читал много, жадно, без разбора, словно бы отгораживаясь от жизни пыльными полками книг, уходя в мир особых книжных измерений. В нем были задатки ученого. Род Гейзенов славился профессорами и доцентами. Но дядя не верил в добрую судьбу Ульриха. В племяннике было мало спокойного упорства, много порывистости. Мало мудрой рассудительности, много поспешности в суждениях.

Сверчков выбрал одну из книг на ночном столике и стал укладываться.

Дружба Сверчкова и Гейзена одинаково знала часы обоюдного молчания и взрывы горячих бесед…

Глава XVI 

РАНТОВЫЕ ГВОЗДИ

Тихон Порфирьевич Шипунов любовался своим умением появляться неожиданно и беззвучно. За эти американские неслышные ботинки с каучуковой подошвой в два пальца он заплатил уйму денег. Анастасия Григорьевна старательно выщипывала у туалета брови. Шипунов подошел и звонко чмокнул ее в открытое плечо.

Анастасия Григорьевна вздрогнула, уронила серебряные щипчики, инстинктивно запахнула пеньюар и вся съежилась.

— Опять! — раздраженно крикнула она. — Кто вас впустил?

— Сам вошел, — радовался Шипунов. — И, представьте, не заблудился.

— Но я вас тысячу раз просила не входить без стука. Это невежливо. Даже к жене надо стучаться.

— Даже к жене? — удивился Шипунов. — Хорошенькое дело.

— И чмокаете громко, как сапожник.

— Сапожникам теперь завидуют… Они зарабатывают больше, чем профессора…

Успокаиваясь, Анастасия Григорьевна что-то соображала.

— На вас нельзя даже сердиться. Вы — самородок. Но вас надо учить.

Она протянула ему розовые пальцы.

— Учите, Анастасия Григорьевна, пожалуйста, учите.

— Мы будем взаимно, — шепотом заговорила Демьянова. — У меня опять не хватает верхнего материала. Вчера в моей мастерской на два часа раньше кончили работу.

— Надо было из обрезков делать детские тапочки.

— Ах, я не догадалась. Действительно, какая я непрактичная.

— Вы замечательная.

— Глаза у вас сладкие…

— Ай, вы со мной делаете такое… — Он потянулся к ней, но уже не так решительно.

— Нет, нет, — отстранилась Анастасия Григорьевна. — Условие помните? Нейтральная территория. И, пожалуйста, Тихон Порфирьевич, — со слезой в голосе продолжала она, — чтобы дети не знали… Если Маргарита или Петр хоть что-нибудь узнают… и о мастерской… Я все тогда брошу. Все, все… — Она сдавила виски руками. — Тогда все равно.

— Зачем? — скривился Шипунов. — Совершенно незачем. Такие деликатные дети… Хотя Петру уже восемнадцать лет и он, наверное, все понимает и мог бы даже помочь…

— Нет, нет. Вы меня не убедите, Тихон Порфирьевич. Я вас очень прошу.

— Хорошо, — заговорил вдруг деловитым тоном Шипунов. — Замшу я привезу утром. Пришлите ко мне домой Лену.

— Лучше Сашу…

— Нет, лучше Лену. И процентов десять накиньте.

— Опять?

— Все дорожает, дорогая Анастасия Григорьевна. Сахар почем берете? Ну то-то же. Сами накинете двадцать.