Старая дорога

Скопил Садрахман еще немного деньжат и просторное глинобитное жилье для Кумара с детишками в Синем Морце поставил: пусть балашки-внучата средь людей растут, а не дичают на острове. Сам же одинцом остался в односелье, в сторожке. И сын Кумар звал, и сноха Магрипа упрашивала — не согласился, не захотел оставлять могилку старухи. Наказал Кумару: когда умрет, чтоб рядом с матерью захоронили.

Рассудил Садрахман по-своему правильно: привык к острову, двадцать лет, почитай, на нем. И трав вокруг собирать — не собрать. Каждую только в нужный день и только в нужный час надо сорвать — иначе никакой от нее пользы, никакой ей цены. Живя на острове, надеялся старик помогать сыну, потомство у него богатое, многодетный он, трудно в односилку. Пока подрастут — волос на голове вылезет.

А прожить, подумал старик про себя, проживет, привычный ко всему. А и то: одна голова не бедна, а коль и бедна, так одна.

Одиночанье вначале было тягостно. Но только малое время. Потом обошлось. И даже нравилось: никто не отвлекает, живи как душа подсказывает.

Суеверный люд и прежде опасался знахаря, а как одинцом на острове остался, стал откровенно побаиваться: без крайней нужды к нему не заглядывал, если уж недуг какой припрет — тогда шел.

К нему, Садрахману, и подъезжали обловщики после того, как их спугнули стражники. Остров лежал несколько в стороне от дороги, связывающей Золотую с Синим Морцом. И обловщики разговаривали в полный голос, ехали без утайки, в открытую, потому как глубокой ночью никого здесь не могло быть, а если по случайности и лежал чей-то путь мимо Садрахмановой землянки, путник наверняка свернул бы в объезд.

Садрахман знал про ночной облов, потому как сам следил за охранщиками, сам навел мужиков в эту ночь, на Золотую. Оттого ему не спалось сегодня. Ближе к полночи выпил малость отвара из семян одуванчика — от бессонницы. Но и это не помогло: перекатываясь с боку на бок, томился мыслями.

Поэтому он задолго до того, как ловцы подъехали к его жилью, учуял их приближение, немало подивился тому, но оделся и встретил их на яру. Кумар что-то коротко сказал ему по-казахски, старик все сразу понял.

— Ой-бай! — Было в этом его возгласе и удивление, случившимся, и радость за исход дела, и опасение за то, что еще может произойти.

— Плох дел! — уже для всех сказал Садрахман. — Мой есть погреб, туда кладем рыба… — Он взмахом руки позвал мужиков за собой и не оглядываясь пошел от жилья в сторону, где прежде стояла тоневая кухня. У старика было там потайное место, знакомое только Торбаю, повару, и ему, Садрахману. Торбай ныне далеко, говорят, к Гурьеву откочевал, к молодой жене, повар — человек пришлый, с верхов, — тоже подевался неизвестно куда. Вот и выходило, что, кроме старика, никто не знал про то спрятное место, где в прежние времена Торбай хранил на льду от людских глаз редкостную рыбу или баранину про запас.

Погребок был выкопан на низком берегу, с весны в нем скапливались подземные воды; зимой открывали лаз в него, и там образовывался толстый слой льда, которого хватало до середины лета. Ближе к оттепели, чтоб не припекало, Садрахман забрасывал сверху погребок снопами камыша, тем самым оберегая его и от солнца, и от глаз людских.

В этот погребок и сложили обловщики свой богатый, по безрыбному времени, улов. Туда же бросили волокушу, а сверху тайник заложили камышом.

— Че, может, домой? — неуверенно спросил Макар.

— Нельзя, — сказал Садрахман голосом, не допускающим возражения.

Илья понимал его опасения и был согласен с ним.

— Чайком бы сейчас побаловаться, — мечтательно сказал он.

— Чай можно, — так же серьезно отозвался Садрахман, будто разговор шел о важном и опасном деле.

— Чай не пить, откуда сила? — озорно отозвался Кумар. Он был рад, что все окончилось ладом, а потому и балагурил:

Последние дни Андрей почти не бывал дома: на ленивой промысловой лошаденке мотался по волости, объезжая Ляпаевские промысла. Под конец поездки все в его голове перепуталось: почти повсюду казармы, сушилки, лабазы, выхода, плоты, чаны и прочее хозяйство были скроены на один и тот же манер. Хорошо, что записи вел, иначе перепутал бы за милую душу.

Схожесть была не только в строениях, но и в условиях, в которых жили рабочие, вернее — предстояло жить с начала пути. Казармы — везде в три яруса койки — давно не ремонтированы, пакля из пазов повывалилась, в щелях бездомной собакой воют ветра, половицы расшатаны — того и гляди, ноги поломают. И конечно же никакие нормы для заселения и не предусмотрены, и не выдерживаются. На иных промыслах нет бань, на иных — сушилок.

Андрей, едва вернулся, составил записку Ляпаеву: надо строить новые казармы, чтоб не было тесноты, поставить хотя бы временные баньки и сушилки, купить аптечки, бачки для кипятка, оборудование для медпункта.

Мамонт Андреевич был дома, зазвал в горницу и внимательно изучал бумагу. Потом поверх очков так же изучающе глядел на Андрея.

— Казармы, стало быть, строить…

— Тесно, грязно. В случае эпидемии страшно подумать, что будет.

— Болезнь, она и в хоромы проникает, — осторожно возразил Ляпаев.

— Но в хоромах с ней бороться легко, — настаивал Андрей. — Корова иль лошадь, к примеру, и та в отдельном закутке, а тут… люди.

— Казармы чтоб новые поставить, большие деньги нужны. А где их взять? Нет, ты не подумай, что я прибедняюсь. Деньги у меня есть, и немалые. Но всажу я все их в стройку, а чем дело вести, а? За рыбу ловец деньги с меня потребует, а не слова. Да и промысловым людям платить надо наличными.

— Но не могут же люди дальше так жить.

— Жили! И будут жить. А не хотят — я их не неволю. Сами валом валят.

— А вдруг не покажется им тут и уйдут, — злые огоньки мелькнули в зеленоватых глазах Андрея.

— Как это уйдут? Куда им деваться?

— Ну, а все же, возьмут и откажутся у вас работать?

— Хе, мелешь, что ни попадя. Иль у других лучше? — усмехнулся Ляпаев, но в глазах отразилась тревога. Что-то непривычное и непонятное было в крепкожилинском парне. Подумал: а не зря ли взял его на службу? Но мысль эта быстро забылась, потому как в голове появились иные мысли, давно знакомые и очень приятные — о деньгах. Были бы они, а работники найдутся. Слава богу, постоянные недороды в верхах ежепутинно сгоняют сюда толпы людей. Чудак, право же, надо додуматься — «уйдут». А куда им деваться? Некуда деваться. Тут все продумано. Вслух сказал:

— С казармами да банями пока недосуг заниматься. Обождется. А вот пункт свой оборудуй. И бачки купим. Пущай кипяток пьют. Не водка. Тут еще аптечки. На што они-то? Заболеет кто — поедешь.

— Но первая помощь нужна. Порезался кто, руку уколол, или плохо кому. Людей я подучу, чтоб могли помочь. В аптечке — самое необходимое: сердечные, от головной боли, от…

— Ладно, — не дослушал Ляпаев. — Бумажку эту оставь. Распоряжусь купить, што надо. А Резепу скажи, чтоб завтра же плотники соорудили стол, койку… Что еще? Пелагея! Глафира! Кто там. Чайку бы подали.

— Не беспокойтесь, Мамонт Андреевич, — Андрей встал.

Вошла Глафира, обрадовалась гостю.

— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич. Что же это вы?

— Дело есть, прошу простить, — он откланялся и ушел.

Глафира неподдельно огорчилась. Ей все эти дни хотелось видеть его, поговорить о чем бы то ни было.

Ляпаев же сидел насупленный. Он даже не поднялся со стула. Ему было неприятно, что этот молодой человек ведет себя так неосторожно: решительно отказался от чая, предложенного хозяином. Другой бы радовался вниманию, а этот…

— Гордыни со стог, а ума с пучок. — Это Ляпаев со зла. Он учуял в Андрее человека своенравного и далеко не робкого.