В парализованном свете. 1979—1984

Вместе с Триэсом и Инной он стоял под навесом, укрывшись от проливного дождя. Ощущение неловкости усиливалось. В зрелище разбушевавшейся стихии, при всей его грандиозности, таилось что-то глубоко личное, вызывающее желание задвинуть шторы, запереть дверь, очутиться наедине с собой.

— Даже сюда заливает, — нарушила тягостное молчание Инна, отступив на шаг в глубь крыльца.

Мужчины последовали ее примеру.

— Не замерзли? — заботливо поинтересовался Андрей Аркадьевич. — Учтите, подобные поединки тверди и хляби, связанные с круговоротом воды, нередко оканчиваются насморком.

На Инне и в самом деле было легкое открытое платье. Ее обнаженные руки давно покрылись гусиной кожей. Однако на том все заботы о ней кончились.

— Ну и как вам этот перевод небесного в земное? — спросил один из мужчин.

— Почему не наоборот? — добавил другой.

— Тогда уж то и другое. Тем более что два перевода способны дать для понимания первоисточника даже не вдвое, как можно ожидать, а вчетверо больше.

— То есть не сумму слагаемых…

— Да, их возведение в степень.

— Интересно было бы знать, почему писателей подвергают гонениям за их творчество, а переводчиков не сжигают на кострах, как колдунов?

— Ну и юмор у вас, Сергей Сергеевич!

Андрей Аркадьевич поежился, точно костер под ним был уже разведен, хотя на самом деле возле их ног пузырились лужи, а черное небо нервически вздрагивало и передергивалось.

— К сожалению, редкие читатели могут судить о качестве перевода.

— Ошибаетесь. О, как вы опять ошибаетесь, Сергей Сергеевич! Попробуйте-ка показать перевод страницы, характерной, например, для стиля Гёте, двум образованным, восприимчивым к искусству людям и поглядите, что из этого получится. Если тот, кто плохо знает немецкий и вообще литературу, скажет: «Хорошо написано. Кто автор?», а другой, прекрасно знающий то и другое: «Это наверняка Гёте. Не помню только откуда», — тогда можете быть уверены, что перевод удался на славу. Кстати, даже самый отвратительный перевод Шекспира не даст ошибиться, что это — Шекспир…

Небо начало светлеть, дождь понемногу утихал. Уже не громыхало над головой, реже вспыхивало в отдалении, ветер ослаб.

— Хороши же мы! — снова спохватился Андрей Аркадьевич. — Столько времени держим продрогшую даму в сырости. Давайте пройдем в гостиную. Или милости прошу ко мне.

— Уже поздно, — сказала Инна. — Мне пора.

— Извините, у нас завтра доклад, — буркнул Триэс, решительно уводя Инну по винтовой лестнице на второй этаж.

В Охотничьей комнате произошли некоторые перемены. Постель была перестелена, портфель задвинут в угол. Тусклый свет из окна скрадывал предметы. Комната казалась теперь тесной и неуютной.

Триэс вымыл руки с дороги и, вытираясь концом еще не тронутой махровой простыни, почувствовал, что она пахнет травами, будто на ней одновременно сушили полынь, чебрец и сладкие плоды тутовника.

Вернувшись из ванной, он застал Инну в том же положении — стоящей у окна. Отсюда открывался вид на долину, подернутую пеленой дождя, а дальше, едва различимые, проступали неясные силуэты гор.

— Волнуешься? — спросил он.

Ее плечи были напряжены и чуть подрагивали.

— Завтра ты должна забыть о тех, кто в зале, и рассказывать как бы себе самой.

— У меня написан доклад.

— Не вздумай читать. Во-первых, это всегда производит неважное впечатление, а главное, парализует внимание. Стоит немного отвлечься, потерять строку — и конец. Доклад нужно несколько изменить.

Щелкнула авторучка, и Триэс, рисуя что-то в своем блокноте, принялся излагать посетившие его нынче утром идеи. Он рассказывал, доказывал, убеждал — прежде всего, пожалуй, себя самого — в чем-то, пока еще не вполне для него очевидном, а Инна не поспевала за ходом его рассуждений, за стремительным движением мыслей, опережающих слова. Он сидел на кровати, а она в кресле напротив и не очень хорошо видела, что он там рисовал. Растерянно заглядывая в его возбужденные, светящиеся зрачки, она вновь мысленно представляла его юношей, легко бегущим по полю далеко впереди.

— Сошлись вот на этот рисунок. Нужно особо подчеркнуть странную связь событий, из которых следует… Да ты не туда смотришь…

Она не столько даже поняла, сколько догадалась, почувствовала, прониклась всем женским своим существом. На мгновение у нее перехватило дыхание. Точно подошла к краю бездонной пропасти и заглянула в нее. Не то чтобы ей удалось постигнуть все очарование и смелость его замысла — просто закружилась голова, как тогда, на зеленом лугу, под яростным солнцем, среди пьяного запаха трав и стрекотания кузнечиков. Прикоснись он сейчас, возьми ее за руку, и она бы подчинилась, безоглядно пошла следом куда угодно, не спрашивая ни о чем.

Но он продолжал говорить, выстраивая логическую цепь доказательств, и в какое-то мгновение ей показалось, что они удаляются друг от друга и уже никогда не смогут быть вместе. Его почти уже не было слышно, будто он кричал с платформы отходящего поезда и не мог докричаться.

Вновь какая-то непонятная перемена произошла в ней. Она не только снова не понимала — не верила больше ни единому его слову. Перед ней находилась говорящая машина, автомат, робот, железное чудовище, которым она не умела управлять. Ей стало страшно. Захотелось куда-нибудь убежать.

— Поздно, — едва слышно прошептала она, дрожа всем телом.

Он закрыл блокнот, привлек ее к себе.

— Мне пора.

— Я… тебя…

Она зажмурилась и отчаянно замотала головой, будто слово, которое он собирался произнести, должно было больно ужалить ее.

— Нет! Нет! Вы даже не знаете… Меня не знаете и вообще… Я для вас — случай. Серая кошка в темноте. Если бы не я, была бы другая. Просто вам сейчас кто-то нужен…

— Ты мне нужна.

Его взгляд упал на ружье, висевшее над кроватью, соскользнул по стене. Теперь он смотрел на нее в упор, и его упрямые губы встретились с безжизненными губами оцепеневшей Инны. Поцелуя не получилось.

— Пустите!

Он снова попытался приблизиться.

— Нет! — почти крикнула она и с той же непоследовательностью, с какой вела себя все последнее время, обхватила его шею и прижалась всем телом с доверчивостью ребенка.

За окном опустилась ночь. Было слышно, как барабанят редкие капли по карнизу. Он пытался рассмотреть выражение ее глаз и не мог, различая только смутные очертания лица на белой подушке.

— Ну? — ласково спрашивал он ее. — Что с тобой?

Она медленно, словно сквозь сон, проводила рукой по колючим его волосам. Он же испытывал к ней всепоглощающую любовь, какую, казалось, не испытывал ни к кому прежде. Или он просто забыл?

ГЛАВА IX

1. ВОСЬМОЕ ПИСЬМО ЛАСТОЧКИ СЫНУ

После Седьмого письма, которое, к немалому удивлению Валерия Николаевича, ему удалось написать всего за три обеденных перерыва, он никак не мог приступить к следующему. Мучился над чистым листом, заглядывал в выписки-извлечения из философских, нравоучительных, исторических трактатов, пытался представить себе лицо сына, то выражение, с каким он вскроет отцовское письмо и станет читать, но мысль ускользала, порхала вокруг да около, точно случайно залетевший в комнату воробей, которого хочешь поймать, чтобы выпустить, а он, глупый, бьется о стекло и не дается в руки. Уж как старался Валерий Николаевич! Подкрадывался едва слышно, складывал ладони лодочкой — однако в последний миг воробушек взлетал и вновь принимался метаться по комнате, задевая крыльями тесно расставленную мебель, круша все мелкое, неустойчивое на своем пути. Намерения у Валерия Николаевича были самые мирные, благородные, и оставалось тайной, чего боялась птица и почему она так упорствовала.

Стоило, скажем, Валерию Николаевичу подумать о принципате Августа — предмете давнего их с сыном спора, как перед его мысленным взором возникали вооруженные всадники, колесницы, обнаженные гетеры, прогулки философов-стоиков по берегу моря. И вот он уже видел всех своих четырех жен, а также остальных женщин, что когда-то нравились ему, но на которых по той или иной причине он все-таки не женился. И вот уже Валерий Николаевич сам решительно гнал от себя греховные видения, осмелившиеся посетить его в минуты духовного очищения, великого спора с самим собой о вечном и совершенном.