Верность

— Эх, жалость! — воскликнул Анатолий. — Люблю ребятишек! Ну, еще успею. Я ведь с отцом приехал, знаешь? Наверное, и на каникулы здесь задержусь… Да-а… Он, твой Пашка, на кого похож? Если на тебя… — Анатолий махнул рукой, — протестую!

Смеясь, Федор успокоил:

— На Марину, на Марину!

Федор узнал, что отец Анатолия, теперь доцент московского института, приехал по делам на машиностроительный завод.

— Какой он стал? — спросил Федор. — Я почему-то представляю его все еще таким, каким он был десять лет назад.

— Таким и остался! — махнул рукой Анатолий. — Лысый да чудаковатый.

Крепко держа Федора за руку, Анатолий говорил:

— Чертушка! Я ведь тебя искал все время. Писал в деревню, ответили — выбыл.

— Да, мы с мамой переехали в город.

— А где мама? С тобой?

— Гостит у сестры под Куйбышевом.

— Ага. Ну, а мы перекочевали в Москву. Так, так… Ну, встреча!

После того как речь зашла о женитьбе Федора, Анатолий спросил:

— Скажи откровенно. Счастлив?

Федор ответил не сразу. Счастлив ли он? На секунду прикрыл глаза пальцами. Мгновенно вспомнились чертежи диффузионного аппарата, о которых он в последнее время опять думал с беспокойным чувством досады и обиды… и глаза Марины где-то рядом, совсем необязательные в этом воспоминании.

Совсем не обязательные… горько сознавать! Но еще горше было видеть, как тает последнее тепло в их семейном очаге.

Семейный очаг… Сейчас особенно желал его Федор…

Ну что ж!.. Все как будто устраивалось к лучшему: они наконец получили комнату в общежитии. Федор простился с товарищами: «Простите, прощайте, ребята, но мы ведь семейные люди!» Комната была маленькая, метров восемь, но Федора это не огорчало. Маленькая, зато своя! Он радовался, устанавливая незамысловатую мебель: вдоль стены — его и Маринина кровать, напротив — Павлика, у окна — столик, в углу — тумбочка, на подоконнике — книги… Что еще надо для семейного очага?

— Ну, как комната? — спросил Федор Марину. — Тесновато, конечно, но жить можно…

— Жить можно, — согласилась Марина с покорностью. Она неловко двигалась по комнате, почему-то избегая смотреть на мужа. В задумчивости остановилась у окна. — Вот только… как работать здесь?

— Ничего… Работать можно в институте. Но… ты чем-то недовольна?

— Ты находишь? — Она не оборачивалась, в голосе ее Федор расслышал печальную нотку.

Он подошел к ней, обнял за плечи, заглянул в лицо:

— Что с тобой?

— Ах, ничего, Федя…

— Неправда, — не сразу сказал он, опуская руки. — Ты как будто не рада, что мы вместе…

Она испуганно выпрямилась.

— Ты что? Глупый… Разве мы не были вместе?

В его взгляде мелькнула какая-то мысль, поразившая ее. Марина странно смежила глаза, точно на миг ушла в себя, потом решительно качнула головой, проговорила с досадой:

— Но ты знаешь, мама не отдает Павлика.

— Как «не отдает»?

— Очень просто. «Вы, — говорит, — живите в общежитии, а Павлик — со мной…»

— Вот еще новости! — нахмурился Федор. — Этот номер не пройдет.

Он отправился к теще. Разговор не принес результата: теща оказалась упряма. Она не принимала доводов Федора: в общежитии все под рукой — и институт, и столовая, и библиотека.

— Родители с ума сходят, а ребенок страдай… Ничего слышать не хочу! Я вас не гоню, живите у меня, не хотите — как хотите… А Павлику здесь неплохо…

Спокойствие Марины было непонятно и раздражало Федора: она не вмешивалась в опор.

— В чем дело? Почему ты ничего не скажешь матери? — сердился Федор. — Кончится тем, что я с ней разругаюсь и заберу сына без всяких дискуссий.

Марина пожала плечами:

— Что я с ней сделаю?

— Странное дело! Ты ведешь себя так, словно все это тебя нисколько не касается.

Марина с неприязненным укором тихо сказала:

— Ты раздражаешься напрасно. В конце концов надо согласиться, что Павлику у матери лучше. Как мы будем втроем в этой тесноте? Книги, пеленки… Ты подумай сам! А у мамы…

— У мамы, у мамы, — с сердцем сказал Федор. — Как вы все трудностей боитесь!

— Кто это — «все»?

— Соловьевы…

Марина обиделась, печальная тень легла на лицо. Федору стало жаль ее, но… самолюбив человек! Ушел, не сказав больше ни слова. К вечеру не выдержал: нашел Марину в библиотеке, подсел рядом, спросил виновато:

— Обижаешься?

Она вздохнула:

— Нет…

— Поедем к Павлику?

— Поедем.

Поехали. Помирились как будто. Нерадостное примирение! Федор с горечью чувствовал спокойное равнодушие Марины.

С тещей так и не договорились…

Странный человек теща. Удивительным образом в ней сочетались властность эгоистичной женщины и болезненная любовь к детям. Федор никак не мог найти верного тона с ней: то она добра без меры, то несносно придирчива, щепетильна до мелочей. Марина говорила, что она раньше такой не была: по-видимому, разрыв с мужем сказался на ее характере…

Настойчивость Федора, желавшего, чтобы сын был рядом, расшевелила, кажется, Марину (а может быть, стыдно стало своего равнодушия). Неизвестно, что за разговор был у нее с матерью, но однажды из города она приехала с сыном. Федор забросил все дела, которые намечал на вечер, возился с Павликом, — едва не уморил его, как сказала Марина.

Никогда не думал Федор, что этот крошечный человек будет занимать столько места в его жизни. Все в нем было дорого: и первый лепет, и первые шаги, и его неуверенная, будто недоверчивая, улыбка, и цепкие прикосновения ручонок… Радость оказалась недолгой: Марина опять — и все чаще — стала отвозить сына к матери.

Подумав, Федор решил не протестовать. Что ни говори, а Марине все-таки трудно учиться и ежедневно заниматься сыном… Ради Марины он потерпит…

Но что Марина? По-прежнему не было теплоты в ее отношении к мужу.

Она частенько стала посещать танцы. Однажды, наблюдая за ее сборами, Федор сказал с досадой:

— Марина, неужели у тебя никогда не возникает мысль предложить и мне пойти с тобой?

Она удивилась:

— Но ведь ты не танцуешь.

Это удивление ее чудовищно! Она чувствовала себя совершенно свободной, как если бы была не замужней, а девушкой. Прекрасно! Федор никогда не считал крепкой такую семью, в которой взаимные обязанности супругов в тягость им. Свобода поступков, скрепленная доверием и общностью интересов, — вот что определяло хорошую семью, и только о такой семье мечтал Федор.

Но чем питается свобода Марины? Оскорбленным самолюбием, вызовом мужу, желанием обеспокоить его намеренной холодностью? Конечно, этим, иного ответа Федор не мог найти. Но хорошо, до каких же пор все это может продолжаться? Ведь у Федора тоже есть самолюбие…

— Я не танцую, Марина, что правда, то правда, — ответил он на ее замечание. — Скажу тебе больше: танцы я считаю пустым занятием…

— Это мне известно, — прервала Марина. — Но почему ты уверен, что только твое мнение хорошо и правильно? Почему-то многие не считают танцы пустым занятием, а ты один считаешь. Это оригинально, конечно, иметь свое, отдельное мнение, но плохо, когда оно навязывается другим.

Марина стояла у зеркала, и Федор не видел ее лица. Но по тому, как высоко она приподнимала плечи и резко двигала руками, расчесывая волосы, он догадывался, что разговор этот неприятен ей.

— Я не навязываю тебе своего мнения, Марина. Напрасно ты думаешь. Танцуй, пожалуйста. Но мне кажется… ходить одной (хотел добавить: замужней женщине, но какой-то внутренний протестующий голос остановил его)… возвращаться так поздно… не совсем безопасно.

— Я хожу с Виктором, — возразила Марина. — На этот счет ты можешь быть совершенно спокойным.

Да, Федор спокоен «на этот счет». Ревность была чужда и непонятна ему. Федора действительно тревожило, что Марину — одну — могут обидеть поздно на улице. Она ходит с Виктором, это хорошо, но… гораздо было бы лучше, если бы жена ходила с мужем. Нет, жена танцует, а муж — не охотник до танцев, — усилием воли подавив невеселые мысли, до глубокой ночи корпит над книгами и конспектами. Работать, работать! Жизнь большая, когда-нибудь и затеплится вновь их семейный очаг: не может же до бесконечности тянуться этот разлад!