Белая малина Сборник повестей)

«Поди-ка сюда!» — позвала она из-за калитки.

Дунетхан бросила собаку и подошла. Гуашша сунула ей ножницы и приказал выстричь у собаки клок шерсти.

«Внука покусала, и, если собачью шерсть к ранке не приложить, мальчик помрет».

Глупышка взяла ножницы, хотя не то чтобы держать в руках, видела их впервые. Кончилось тем, конечно, что и ее укусила собака…

Теперь все позади. Из больницы Дунетхан вышла совсем здоровой! А бывало, легонько надавишь пальцем на ее руку, и долго остается белая вмятина. Сейчас разве так?! И глазенки блестят, что смородины.

По правде сказать, не из-за щелей в полу попала в больницу — она все равно свою долю отдавала бы собаке. Наверно, это мы виноваты с Бади, потому что знали обо всем и молчали. Не сообразили, чем это обернуться может. А то Дзыцца разве допустила бы!

Завтра у нас будет новый пол в коридоре. Ни одной даже крохотной щелки! Я и о деньгах забыл — так обрадовался. Можно бегать по коридору и не бояться что провалишься.

Вечернее солнце уже заглянуло в курятник. Курам пора на покой. Но пока не рассядутся на насесте, такой гвалт стоит! То одна просунет голову в открытую дверку, то другая, а войти не решаются. Смешно! Наконец хохлатка набирается смелости, за ней и остальные.

Иным не по вкусу курятник. Избрали для ночлега тутовник возле огорода. Взлетят на плетень, с него на крышу сарая перемахнут, а уж оттуда на дерево. У каждой своя ветка.

Затихнет двор, и слышнее станет воробьиный гомон. Это из сада Гадацци. Столько яблок не бывает на яблонях, сколько воробьев слетается к Гадацци по вечерам! Да что яблок — больше, чем ягод на облепихе. Висят друг на дружке! Вертят головками, перелетают с ветки на ветку. И каждая птаха старается перекричать соседку: Чир-чир-чими-чирк! Циу-цимаш-цибирт!..

О чем они поют? Что благополучно прошел еще один день? Рассказывают, перебивая подружек, что видели интересного? А может, о том, что вот-вот закатится солнце, и провожают его последние отблески, прощаются с ним?.. Кто знает! Слетелись со всего села, как на ныхас [15], столько радости в маленьких сердечках! Хотят поделиться ею со всем светом — пусть слышат и деревья, и травы, и вечернее небо, и люди.

За яблоневым садом темнеют высокие акации. Тоже принадлежат Гадацци. Три, четыре… девять деревьев. Восемь по кругу посажены, самое большое — в середине. От них до сада шагов тридцать. Растут, можно сказать, в открытой степи, на ничейной земле. Не на ничейной, конечно, а на колхозной, но никто Гадацци об этом не смеет сказать. Чуть дальше стояло пять старых тополей. Гадацци уверяет: и это его. Недавно срубил четыре тополя и продал на дрова в соседний Джермецыкк.

Раньше здесь был родник. Люди приходили за водой. Гадацци злился: ходят, скотину сюда гоняют, а та ему плетень может повалить. Со всеми соседями перессорился.

Однажды поутру, как всегда, люди пришли к роднику. Стоят с порожними ведрами, лица у всех печальные. Ночью кто-то бросил в родник дохлую кошку, такая вонь, хоть нос затыкай. Теперь ни воды набрать, ни посидеть на берегу, в холодке. А хорошо было здесь — приляжет в тени утомленный человек, и усталость как рукой снимет. Женщины утром по воду сходились, столько разговоров, смеха! Воробьи, голуби в жару прилетали поплескаться… И какой же это злодей родник испоганить догадался! Я целый день чистил, только зря старался: перестали ходить к роднику. Так и забросили. Затянуло его зеленой ряской, вымахал камыш по берегам — не подойдешь. Превратился в лягушатник, ящерицы нор понаделали вокруг… Жалко родник. Обходят стороной. А ведь умный хозяин корову не режет, если она один год не телилась. Будто бы родник сам по себе запаршивел, не люди виноваты. Мечтал ли он о таком бесславном конце!

Кто забредет сюда, отыскивая своего теленка или овцу, заранее нос зажимает. И вымещает зло на скотине: кабы не ты, дескать, не нюхал бы эту вонь! А бывало, зачерпнет пригоршней чистейшей воды, напьется и говорит, жмурясь от удовольствия: «Ну и чиста, ну и холодна — лед! Золото, а не родник!»

Забыли, все слишком быстро забыли. Слишком легко на него махнули рукой.

Между родником и огородом Гадацци прежде росла сочная трава. А нынче бурьян да камыш всадника скроют. Гадацци этого только и надо. Ни человек, ни скотина не залезут в его владения. А попробуют — пусть пробуют, если крапивы и колючек не боятся! Огородный плетень сплошь оплело терном, муравей не пролезет. Гадацци все мало — еще и проволокой колючей опутал.

За плетнем нашего огорода сразу луга начинаются — до самой реки Куыройыдон. Вдоль плетня протоптана тропинка, кто бы ни шел мимо — яблоко сорвет, рука сама тянется. Баппу там еще и вишен насажал, так что каждую осень мы без огорожи: то один, то другой залезет на плетень — ну и повалят…

К тому же наш участок угловой, у нас больше всех забот с изгородью. Кто живет в середине, тем намного легче. Участки одинаковые, плести же приходится куда меньше: только со стороны улицы да позади огорода изгородь поставить. Наш сосед Гажмат предложил однажды: «Давайте так сделаем; пусть каждый плетет поровну. Чтобы людям не мучиться». Никто не согласился. Что было, то и осталось. Живут себе преспокойно.

Солнце закатилось. Притихли воробьи в саду. Скоро разлетятся по своим гнездам, а что не допели — утром допоют.

III

Я рано проснулся: разбудила машина, подъехав под самые окна. Мотор так ревел, что, наверное, и соседей перебудил. Наши окна всю ночь были открыты. Дзыцца их оставила настежь открытыми ради дяди Алмахшита. А обычно всегда закрывает на ночь.

Я проснулся и сразу почувствовал запах бензина. Как я люблю этот острый, тревожащий запах! По нашей улице редко проезжают машины. И не было ни разу, чтоб я не выбежал навстречу какому-нибудь случайному грузовику. Он проезжал, громыхая и пыля, и мои мысли уносились вслед за ним. Уже не видно и не слышно его, и пыль рассеется, а сердце никак не успокоится. Пусть бы запах бензина так и витал над нашим домом! Но и он улетает вместе с ветром…

Мотор все работал под окнами, даже синеватый дымок поплыл в комнате. Потом гул оборвался и послышался голос шофера:

— До каких пор будете спать?!

По коридору протопали сапоги.

Дядя Алмахшит открыл гостю дверь:

— Не ждали, что рано приедешь.

— Наверное, я не сплю до обеда, как вы!

— Молодец! Мужчина! — с усмешкой сказал Алмахшит, — Только машину почему оставил на улице?

— А что об этом волноваться? Скажи, куда надо, — я мигом ее подгоню!

— Давай прямо во двор.

Я помчался к воротам. Вчера вечером меня похвалил дядя Алмахшит: даже он не сумел бы таких сплести. И сказал, что из меня выйдет настоящий мужчина. А если, добавил, станешь бездельничать, как те, которые околачиваются по базарам да по разным дурным местам, то такой племянник мне не нужен. Я, говорит, тогда заберу к себе вашу Дзыцца, живите одни. Меня точно ножом полоснуло. Как это так — забрать Дзыцца! Конечно, дядя Алмахшит нам не чужой, Дзыцца ему родная сестра, но куда же тогда денемся мы, если она уйдет? Да и как Дзыцца будет без нас? Нет, не бывать этому, никуда она не уйдет! Во-первых, сами ее не отпустим. А во-вторых, как она все бросит?.. Она не забывает и тех своих трех сыновей, которые давно умерли и похоронены на сельском кладбище, так разве оставит живых детей?

В поминальные дни Дзыцца всегда накрывает стол. Обязательно помянет Солтанбека, Заурбека, Каурбека. «Царствие вам небесное!» — скажет она и заплачет. Я знаю, что она скажет дальше. Слово в слово помню: «Вот эти хлеб-соль — тоже ваши. Как они лежат передо мной, так пусть будут и перед вами. Как я имею право на них, так и вы. Поневоле ни с кем не делитесь ими».

У меня всегда сжималось сердце. Жаль Дзыцца, как убивается. Но долгое время не понимал, как она могла быть еще чьей-то матерью, не только нашей? Я был убежден: Дзыцца наша и больше ничья.

Дзыцца слышала, что строго мне наказал дядя Алмахшит. И показалось, покорно склонила голову. Ни словом не возразила! Мне сделалось совсем не по себе.