Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

— Скотина! — даванул он кучера и, скаля редкие зубы, обратился ко мне:

— Я должен с вами, Андрей Завулонов, распрощаться.

Мне стало как-то сразу нехорошо, а к сердцу подползла какая-то густая жуть и обмазала всё сердце, так что оно чуть-чуть, с большими перебоями отбивало «тук-тук».

— Распрощаться? — переспросил я,— Это как же, не доехав до дома...

— Нет,— сказал вахмистр,— я вас довезу до горы Крутое, до ветел, возле которых ваши Птанские ведьмы по ночам устраивают пляски. Так вот мимо этих ветел поеду я очень быстро, поеду я под самыми ветлами, а вы в это время должны ухватиться за какую-нибудь ветлу и остаться.

— Это как же? — возмутился я.— Разве можно на всём скаку?

— Можно! — засмеялся вахмистр и добавил: — Если этого вы не сделаете, то погибнете.

— Это как?

— Стойте, стойте! — перебил меня вахмистр.— Вы знаете, кто я?

— Вы — вахмистр, которому я дал покурить.

— Нет, я не вахмистр, которому вы дали покурить,— ответил вахмистр,— я чёрт.

Я посмотрел на вахмистра.

— Вы чёрт?

А он мне спокойно:

— Чёрт.

Я ещё раз посмотрел на вахмистра: вахмистр трясся всем своим телом — хохотал. Мне стало жутко. Я почувствовал, как по моему телу побежали стада мелких холодных насекомых, а фуражка поднималась кверху — вот-вот улетит.

— Так вы не вахмистр? — спросил я ещё раз.

Вахмистр ткнул палкой в спину кучера:

— Вот вахмистр.

Кучер гавкнул и показал мне своё лицо.

В кучере я узнал настоящего вахмистра, которому я дал покурить.

— Узнали? — спросил чёрт.

— Узнал,— прошептал я.

Чёрт пододвинулся ко мне, наклонил голову и стал мне шептать в ухо:

— А вы знаете, на ком вы едете?

— Никак нет.

— Вы едете на председателе волисполкома, на секретаре волисполкома и на заместителе председателя волисполкома,— и чёрт показал на лошадей.

— Председатель у меня за коренную.

— Не может быть! — выкрикнул я.— Я вчера ещё только с ним разговаривал о мест­ном бюджете.

— Это верно,— сказал чёрт,— вчера он с вами разговаривал о бюджете, а нынче ночью он удавился в риге на перемёте, а за ним и остальные двое...

Я даже привскочил, замахал руками, закричал:

— Этого не может быть... Что за причина?

Тут чёрт хихикнул, потёр от удовольствия руки и громко сказал:

— Бюджетик пропили.

— Пропили?! — выдавил я и взглянул на чёрта.

— Да, пропили,— ответил чёрт.— Теперь я вот с вахмистром на них и езжу...

Тут Андрей как-то странно прервал свою речь и стиснул зубы.

— Ну? — вздохнул Пётр и вытянулся вперёд к столу.

— Ну? — вздохнули слушатели.

— Тише,— сказал Евгений.

Андрей молчал и только жадно смотрел мутно-синими глазами в одну точку — в лицо Евгения. Возможно, он не видал лица Евгения, а видел мглу и звёзды, и щетинистые усы вахмистра, и его редкие оскаленные зубы, а возможно, он видел что-нибудь совершенно другое, неизвестное Евгению, играл, шелестел сухими пальцами, от которых на стене прыгала столбиками тень, бился тёмными жилками лица и изредка подёргивал острыми плечами.

Так прошло несколько минут.

Все находились в каком-то странно-жутком сне.

Даже канарейка притихла, села на жёрдочку, высунула в решётку головку и посмотрела на стол, за которым сидели два приятеля, и стала внимательно слушать.

Андрей шевельнул губами, облизал языком с губ сухость и накипь и вяло зашептал:

Чёрт заговорил гораздо тише, забеспокоился:

— Вы видите вон то белое пятно?

— Вижу,— ответил я.

— Это — гора Крутое.

— Крутое? — переспросил я и тоже забеспокоился.

— Да, Крутое,— сказал чёрт и, показав на кучера, добавил.

— Нужно вам, Андрей Завулонов, приготовиться... будьте готовы.

— Да, да...— пролепетал я и задвигался в коляске.

Вот и гора Крутое, и знакомые ветлы под горой. Чёрт, не доезжая до горы, даванул палкой кучера. Кучер гаркнул:

— Га-а! — и лошади вздыбились, так что огонь из-под копыт.

От такого бега у меня спёрло дыхание. Я вытянул руки и приготовился к прыжку. Первые ветлы влажными ветвями хлестнули меня по рукам и по лицу. Я как-то странно съёжился, сжался и приготовился.

— Скорее! Скорее! — заметив моё движение, торопил меня чёрт и похихикивал надо мной.

Я остановил сердце и кошкой рванулся к широким лапам ветлы, схватился одною рукою за лапу ветлы и повис было на ней, но воздухом коляски, вырвавшейся из-под меня с ураганной быстротой, подбросило заднюю часть моего тела в сторону, и я, под дикий хохот чёрта и крик кучера, со страшным треском повалился на землю.

— Ну? — спросил кто-то из слушателей. Андрей замолчал, обвёл мутными глазами слушателей, пожевал губами, а потом дико заорал:

— Это верно! Верно! Что вы на меня уставились? — И тут же затих, пожевал ещё раз сухими губами и скучно выплюнул:

— Все трое удавились.

— Удавились?

А Андрей всё так же спокойно и скучно:

— Чёрт на них разъезжает.

В это время дверь снова открылась, и в пивную вошли несколько новых посетителей. Хозяин пивной изменил положение тучного тела, переступил с ноги на ногу и прошелес­тел за буфет.

Пётр заметался от стола к столу.

Гости застучали бутылками и стаканами.

Андрей молчал. Он, как и во время рассказа, всё смотрел на Евгения, быстро работал пальцами, и его пальцы стучали друг о друга, как костяшки, и шелестели серой кожей.

На стене от пальца прыгала тень.

Евгений находился в каком-то тумане. Евгений вытер вспотевшее лицо, тревожно взглянул на замолкшего Андрея и устало попросил:

— Дайте парочку!

III

Густые сумерки вечера затянули пивную и гостей. В серой мгле вспыхивали глаза, возбуждённо встречались друг с другом. Хозяин пивной повернул выключатель, и серебряный свет наполнил помещение. Люди стали обыкновенными и скучными.

Кто-то из посетителей жаловался на свою судьбу и плакал:

— Эх, Ванько, разве это жисть? Не смотрел бы на неё!

А ему в утешение басил другой:

—- Полно, Гришуха, ну, чем плоха наша жисть, а? Это, брат, того... А мне хорошо, можно сказать, само пиво в рот течёт... — и, тряхнув копной рыжих волос, посмотрел на товарища влажными от слёз глазами и сокрушенно добавил:

— Я, брат, жисть люблю, ей-богу, люблю... Она, брат жисть-то, один раз нам всего даётся, а потому пользуй её, сколь хошь...

— Оно конечно,— ответил Гришуха,— жисть — хорошая штука, но она иногда душит тебя, во! Даже прямо невмоготу...

— Оно так,— согласился Ванюха и обратился к хозяину...

— Хозяин, а хозяин?

— Что прикажете? — спросил хозяин и поднял бледно-зелёные глазки.

— Скучно. Заведи-ка музыку... Вяльцеву...

— Вяльцеву... Уж больно баба жалостливая,— сказал Гришуха.

Хозяин завёл граммофон. Граммофон зашипел, захрипел, а потом жалобно запел:

Очи карие, большие...

И медленно завертелись по залу кольцами звуки песни; опустились, поникли головы гостей; приятно затосковали сердца; а думы поплыли, помчались в далекое будущее,— это у молодых. А у пожилых, у которых впереди — ничего, думы поворачивали назад, в недавнее прошлое, и там бережно перебирали всё пережитое, внимательно осматривали его, перетряхивали, не пригодятся ли? А граммофон пел:

Куда вы скрылись, удалились,

На век заста-авили страдать...

И песнь была тосклива и длинна, а жизнь была ещё длинней и тоскливей. А в этой жизни, за стенами пивной, цвела на окнах серо-зелёная и терпкая на вкус герань; трепыхались на окнах дешевые кисейные занавески: сидя перед этими занавесками, жены занимались сплетнями, судили о соседях, а их взрослые дети под звуки роялей и пианино напевали романсы:

Ваши пальцы пахнут ладаном,

На ресницах спит печаль,

Ничего теперь не надо нам,

Никого теперь не жаль.

Так и сейчас в пивной, перед глазами гостей, с песней «Очи карие, большие» плавала, кружилась, куда-то текла современная обывательская жизнь, трудная и непонятная, оторвавшаяся от домашнего быта, развёртывалась, бросалась в глаза перед бутылками пива серо-зелёными цветами плесени. От этой жизни было жутко так, что падало и замирало сердце. И было чего-то жаль. Было жаль какую-то птицу, которая побыла в руках, пощебе­тала какие-то особенные песни, показала на один миг свои огненные перья и улетела. Да была ли в руках такая птица? Уверяют, что была. И вот об этой самой птице, под песню «жалостливой бабы» за бутылками пива тоскует уездная молодёжь. Под эту же самую песню за бутылками пива тоскуют и пожилые. Правда, пожилые тоскуют не о дивной пти­це, которая побыла и улетела, а о том, что у них ничего нет реального, ничего нет ощутительного под ногами; они тоскуют оттого, что старое ушло, а молодое не пришло, а если и пришло, то не для них...