Повесть о жизни и смерти

Все в этой теории выглядело стройно и убедительно, за исключением того, что идея была не нова и давно отвергнута наукой. Я не стал возражать и был за это вознагражден нежной и признательной улыбкой.

Мой помощник сдержал свое слово и не отставал от нас. Он немало потрудился и серьезно помог нам в опытах, и весьма нелегких. Мы воздавали ему должное. Даже Надежда Васильевна, не склонная признавать за ним какие-либо достоинства, на этот раз изменила себе и без признаков лукавства сказала:

— Наш сухумский беглец до такой степени прилежен, что забывает жаловаться на головную боль.

Я вступился за него и упрекнул ее в излишней жестокости. Она бросила на меня взгляд, придававший ей сходство с обиженным ребенком, и многозначительно добавила:

— У него хорошая память, он еще вспомнит…

Прежде чем перейти к новым работам, которым мы придавали большое значение, я собрал сотрудников и изложил суть и порядок предстоящих опытов. Не то, чтобы я ждал серьезных возражений, но в пылу обсуждений и споров могла прорваться и немаловажная мысль. Мои соображения сводились к следующему. Надо отказаться от прежнего способа пересадки. Слишком часто у животных воспаляются легкие и в дыхательных путях накапливается слизь. Недопустимо, чтобы такое, казалось, побочное, обстоятельство приводило к гибели собак.

— Попробуем, — предложил я, — приживлять сердце без легких. До сих пор эти опыты нам не удавались, животные гибли в первые же сутки. Мы должны сшивать лучше сосуды, их будет теперь восемь. Нужны искусство и сноровка, дальнейшее зависит от наших стараний.

Антон предложил для пересадки сердце щенка. Молодой и сильный орган скорее приживет в чужом организме. Мы с ним согласились.

Прошло немало месяцев в поисках и сборах, прежде чем мы были к опытам готовы. Каждый выполнил к сроку свое задание, не отстал от нас и Антон. Еще одно сомнение, тяжелое раздумье, и последняя преграда пала.

Первая операция прошла более чем удачно. Маленькое сердечко подшили рядом с большим, и в груди собаки забились два сердца. В артериях конечностей прощупывались два пульса — слабый и частый собственного сердца собаки и более замедленный, но наполненный — пересаженного. Кровообращение как будто осуществлялось главным образом сердцем щенка. Вскоре и ритм сердец стал совпадать.

Проснувшись после наркоза, собака поела и, нормально реагируя на окружающее, бродила по собачнику.

Настал день, которого все мы с тревогой и надеждой ждали: предстояло удалить сердце собаки и оставить организм на попечении сердца щенка. Операция удалась, и все же собаку мы потеряли — маленькое сердце не справилось с кровяным давлением взрослого животного, наступил отек легких и смерть. Антон больше всех был этим подавлен и винил в неудаче себя. Я поспешил его успокоить:

— Мы когда-нибудь эту операцию повторим еще, она многому меня научила.

Неудачи преследовали нас. Следующая собака поплатилась жизнью за то, что сосуды ее были уже сосудов пересаженного сердца и неудобно расположены против него. Животные гибли от непредвиденных причин, — тридцать из ста пятидесяти остались на операционном столе, сорок семь погибли в течение первых двух суток, десять прожили семьдесят два часа и только одна — шестнадцать дней. Когда после долгих физических и душевных терзаний нам удалось сохранить жизнь собаки в течение тридцати дней, мы могли наконец считать, что труды наши не были напрасными.

Ничто теперь не мешало хирургам воспользоваться опытом лаборатории и больному сердцу человека дать в помощь другое. И операция, и уход будут проще и легче. У человека более удачно строение грудной клетки и выгодно расположены крупные сосуды. Больной останется в постели, пока не срастутся кровеносные сосуды, от животных мы этого добиться не могли.

В те безоблачные дни, отмеченные дружелюбием и взаимным расположением, когда, казалось, ничто не могло меня рассорить с Антоном, между нами неожиданно возникла размолвка, памятная мне по сей день. Я не мог себе представить тогда, что наша милая перебранка станет зловещим началом великих и малых печалей и что придут дни, когда я прокляну нашу встречу на фронте и возвращение Антона в Москву.

Случилось' это под воскресенье, в холодный декабрьский вечер. Я задержался в лаборатории за книгой, и было уже поздно, когда вспомнил, что должен в понедельник сдать статью в журнал. Домашняя обстановка обычно не располагает меня к серьезной и вдумчивой работе.

То ли сама лаборатория, где мои мысли напряжены, настраивает меня на творческий лад, то ли близость препаратов и запах химикалиев благотворно действуют на мое воображение, кто знает… Было уже около десяти часов вечера, когда в дверь постучались и вошел Антон. Его неожиданный приход не удивил меня. Мы в последнее время подолгу задерживались на работе. Он выглядел озабоченным и, после обычных заверений, что не отнимет у меня много времени, сразу же перешел к делу.

— Меня очень беспокоит, — начал он, — что наши успехи ничем не прикрыты и не защищены. Хороший хозяин держит под замком дворовый хлам, а мы драгоценности оставляем без присмотра.

Благонамеренное усердие моего помощника показалось мне подозрительным. Я знал его практическую смекалку, но все еще не понимал, какие материальные ценности он собирается отстаивать и от кого.

— Говори яснее, в чем дело, — нерасположенный в тот момент к его иносказаниям и манерничанию, предупредил его я. — Тебе пора научиться говорить кратко и точно.

Он сразу же согласился и стиль торжественного многословия сменил лаконическим.

— Нам нужен заявочный столб, чтобы никому повадно не было…

Мне показалось, что Антон дурачится, и я без излишней деликатности предложил ему уйти.

— Тебе я вижу делать нечего, а меня ждет работа. До свидания, мой друг.

Не в правилах Антона было обижаться и принимать к сердцу мои замечания. Он со скучающим видом взглянул на меня, перевел взгляд на исписанные листы бумаги, лежавшие на столе, и, не спрашивая разрешения, вслух прочитал: «…Дабы наши ошибки при операциях на животных не повторялись хирургами, мы сочли долгом поделиться горьким опытом неудач, возникших как по нашей вине, так и независимо от нас…»

— Что за список прегрешении? — с ненавистной для меня усмешкой спросил он. — Для кого это составили вы?

— Для журнала, — ответил я.

Он был озадачен и недоволен. Его манера почтительно разговаривать со мной едва скрывала всю глубину неприязни к моей затее. Я намеревался рассказать, с каким трудом давались нам наши успехи, и предостеречь других от этих ошибок. Нам нечего утаивать. Бывало, и не раз, что от недостаточного обеззараживания погибали животные. От плохо сделанных артериальных швов наступало смертельное кровотечение и гибли плоды многодневных трудов. Случалось, что междуреберные артерии, поврежденные и вовремя не перевязанные, губили опыт, а с ним и животное. Сколько раз из-за какой-нибудь малости — недостаточно откачали воздух из грудной клетки, недосмотрели, и дыхательная трубка выпала из гортани — опыт приходилось начинать сначала… Одну из собак тотчас после операции отправили в клинику, поторопились и тем сгубили ее…

— Ты, вероятно, эти случаи помнишь, — закончил я, — они происходили на твоих глазах.

— Вот это заявочный столб! — не сдержался и выпалил Антон. — Удивительно, до чего вы, дядя, непрактичны и легковерны! Так ли разделываются со своими успехами? Какой-нибудь младший научный сотрудник чуть улучшил чужую методику или только подумал, что это возможно, и, глядишь, в журнале торчит уже заявочный столб. Так, мол, и так, первое место за мной. Кто бы этим делом ни занялся, должен свою заслугу с ним поделить… Никто и в претензии не будет, люди любят, чтобы их немного обманывали…

Так вот что беспокоило Антона — он опасался, что наши успехи достанутся другим! Стоило ли из-за этого от дела меня отрывать!

— Истинное открытие, — сказал я ему, — ни похитить, ни похоронить нельзя. Леопольд Ауэнбруггер, после того как он выяснил, что выстукиванием грудной клетки можно распознавать состояние легких и сердца, сорок восемь лет отстаивал свое открытие. За год до смерти престарелый ученый убедился, что дело его жизни не погибло — лейб-медик Наполеона Корвизар перевел книгу с латинского на французский и собственным авторитетом приумножил славу ученого.