Из жизни взятое

Вдвоём кое-как раздели, разули Ваську, уложили спать. Одежонку повесили сохнуть. Из кармана Васькиного пиджака Сухожилов извлёк какие-то размокшие записки. Оказалось – наброски стихов:

Дальше строка была зачеркнута и были сбоку слова: овечек, человечек, речек, свечек; рифма находилась, но, видимо, никак не вбивалась в строку, не соответствовала замыслу автора. Однако Судаков понял, что сердечная драма у Кораблёва не иначе как из-за неудавшейся любви.

– Ладно, – мрачно проговорил он, обращаясь к Сухожилову, – ступай. Завтра я с ним вместе пойду к редактору и там разберёмся, как поступить с этим горе-горьким поэтом.

И всё было решено быстро и просто.

Редактор Геронимус сидел в машинном бюро и без запинки диктовал рыжей и дряхлой машинистке передовую. Закончив статью грозными и призывными фразами, он тогда только приметил Кораблёва и, не отвечая ему на приветствие, сказал:

– Ну, посмешище всей Вологды, зайди ко мне, я тебя, мерзавца, приласкаю…

Кораблёв жалобно усмехнулся и последовал в кабинет, за ним в узкую дверь протиснулся и Судаков.

– Объяснений не надо. Я всё знаю. Сухожилов рассказывал. Садитесь, товарищ Судаков, а ты можешь и постоять. Вот что, Кораблёв. Предупреждений тебе было достаточно. Нянчились с тобой. Сколько раз было говорено: не пей! А ты что? А ты как реагируешь?.. И что еще за штуки? Бросаться с моста в выходной день среди города? Стихи не приносят славы, так ты таким путем решил себя «прославить». Позор!.. Отныне ты в редакции не работник. Ступай в своё Коробово. Откуда пришел, туда и иди. Исправишься в деревне, пиши нам в газету. Исправившегося никогда не поздно принять снова. Кстати, в вашем Коробове до сих пор колхоз не организован, упираются. Вот и помоги им организоваться… Да поработай. Приобрети жизненный опыт, тем более на таком ответственном этапе, на таком крутом повороте…

Кораблёв слушал Геронимуса и молчал. Сказать было нечего. Да, в редакции ему не место. Надо уходить подобру-поздорову.

– А вы, говорят, нынче в вуз собираетесь? – обратился редактор к Судакову.

– Да. Окружном дал согласие и есть решение направить меня в Москву, в строительный.

– Не оплошайте. Желающих учиться много. Что ж, до отъезда у вас времени достаточно. Сумеете выполнить задание редакции, написать нам наблюдения-очерки о работе колхоза, что в Бортникове – хвалят этот колхоз. И ещё прошу тебя сопутствовать Кораблёву до самого Коробова. Посмотреть и принять участие там в создании колхоза. Гонорар обещаю повышенный. Проездных не ждите.

– И не надо. Ноги молодые, какие же проездные. На своих на двоих по Пошехонскому тракту. Пеший больше увидит, больше услышит, – согласился Судаков.

– Товарищ Геронимус, мне бы авансик, ни копейки нет, – взмолился Кораблёв.

– Тебе? Авансик? Чтобы сейчас же опохмелиться?

– Ни капли, товарищ Геронимус.

– Знаем эти «ни капли», а впрочем, возьми вот от меня лично червонец. Разбогатеешь – вернёшь.

– И на том спасибо, товарищ Геронимус…

У Судакова было отличное настроение. Он ничуть не сомневался, что поступит в строительный вуз. Кроме знаний, полученных в Череповецком техникуме, у него были ещё и другие преимущества: опыт комсомольской и общественной работы, партийность и, разумеется, не чуждое социальное происхождение.

Судаков и Кораблёв в тот же день, не спеша, отправились в Бортниково, в передовой колхоз, находившийся в тридцати километрах от города на пути к Коробову.

У Кораблёва не было даже рюкзака. Все его движимое «имущество» – поношенные сандалии, запасные штаны, смятая рубаха, два галстука, порожняя мыльница, тетрадь собственных стихов и пачка газетных вырезок – поместилось в брезентовый портфель. Правда, карманы пиджака и плаща тоже были заполнены небольшими свёртками с хлебом и колбасой, редакционными блокнотами. Из литературы у него был томик стихов Есенина да еще брошюра местного поэта с автографом: «В. Кораблёву. Могу сказать я без курсива, снаружи книжечка красива, ну а внутри – сам посмотри. Борис Штык». Есенина Кораблев обожал, и особенно за то, что порождало «есенинщину» среди молодежи того времени. Стихов Бориса Штыка он не признавал. Себя Кораблев считал талантом, гибнущим на корню, никем не поддержанным и не признанным…

«Поживу в деревне, подержусь за землю, земля образумит, Ведь и Есенин, и Клюев, и многие пропитаны деревенскими соками. Может быть, и я?.. – думал Кораблёв, шагая по обочине тракта. – А деревня в этом году кипит, ох, как кипит! Приглядеться к ней как раз время. Может быть, Геронимус и прав, конечно, прав, где мне быть, как не в деревне? И послушать, что она говорит, о чём она шепчет?..»

Порой ему в голову лезли не весьма благоразумные строчки будущих стихов. Тогда он отставал от Судакова, садился на бугорок и записывал.

День был действительно великолепный. Конец лета, а конца вроде бы и не предвиделось: по утрам были холодные росы, а чуть солнце – и день заиграл. На полях суслоны ржи; бабы убирают лён. С сенокосом покончено. Стоят на луговинах забуревшие стога. На подножном корму пасутся упитанные, «на сто процентов обобществлённые» коровы. Большой был почёт коровам в то первое лето массовой коллективизации: колхозные пастухи их пасут, да и хозяйки поглядывают за ними, за своими бурёнками-кормилицами. Поглядывают и думают: «Всему бывает конец, авось на свой двор вернутся…»

Летняя тропинка вилась возле Пошехонского тракта, вилась и уводила Судакова и Кораблёва на юг Вологодчины. Когда свернули в сторону бортниковского колхоза, навстречу им вытянулся длинный обоз. Ехали к ближней станции на скрипучих телегах семьи местных переселенцев. Издали приметив их, Кораблёв сказал:

– Смотри, Ванюшка, бегут мужички-то, бегут в город. Эти не хотят принять коллективизацию. Ищут себе других мест…

– Как же так бегут? – возразил Судаков, присматриваясь к обозу, – а милиционер конный позади… Значит, «ликвидируют», выселяют здешних.

– Куда вас гонят? – крикнул Кораблёв с обочины.

С первой встречной подводы ответили:

– В Крым, на вечное поселение…

– Весёлое дело!

– Не шибко весёлое…

– В Крыму там рай земной. Виноград, арбузы. Сплошное лето…

– Виноград да арбузы не для нашего пуза, – проговори грустно мужик на другой подводе. – На своей земле нам и картошка сладче чуждого мёда.

– А что верно, что там коров нет? Там, говорят, живут татары и кобылье молоко пьют? – спросил кто-то с третьей подводы.

– Тьфу ты, гадость какая!

– Ничего, и нас обучат кобыл доить.

– Нет уж, спасибо. У нас будут коровы. Обзаведёмся, если обживёмся, если не сбежим.

– Да куда ты побежишь. Молчи, старый чёрт. Куда привезут, там и жизнь. Такая участь разнесчастная! Кто бы думал, кто бы ждал, что такое случится? Все пошло прахом, подчистую… – плакалась женщина, шедшая рядом с телегой, а на телеге – её муж и трое ребятишек, смотревших на мир удивлёнными глазами.

– С татарвой нам не ужиться. У них своё, у нас своё. Тут уж никакая милиция не приневолит. Да этого и не будет. Наверно, поселят в отдельности от татар…

– Вологодские нигде не погибнут, тем более кулаки…

– Кулаки? Какие мы кулаки?

– А кто?

– Мы сопротивленцы!..

– Во! Новая терминология, – заметил Судаков и сказал в сторону Васьки: – Запомни, Васька, «сопротивленцы».

– Как это понять?

– Понимай, как хошь: молоко на завод не сдавали, хлеб прятали, скот забивали… Вот и вся недолга, за сопротивление советской власти нас и вытряхнули…

– Хорошо, что в Крым, а если бы нас в Индию отправили, к обезьянам?..