Яконур

Вот две женщины. Каждая из них такая, какой другая быть боится.

Да нет, все логика! Смешно. Глупо. Логика и — это!

Одна хорошая, другая плохая… Не сошлись характерами… Разные интересы… И прочие слова. Символы. По сути — обозначения одного и того же.

Может, признаться себе: сменил любовь — сменил и веру? А не наоборот!

Или все же наоборот?

Черт, опять логика…

Дело просто в том, что он наконец… наконец…

Искал слово.

Нет, не искал, он знал его…

А сколько все же в них обеих общего! Искренность и эти их мечты о будущем… по-своему… их желание принести ему добро… у каждой по-своему… а какие они умницы, характеры какие, что за индивидуальности… по-своему… а как хороши собой!

Пусть верно, что все женщины равноценны, — нет, это не так! — но, допустим, что во многом или хоть отчасти…

Тем более важно, необходимо любить, чтобы быть с женщиной!

Что за ерунда, — любить за что-то… Просто любят и все…

Он продолжал чертить по столу, когда вошла Ляля.

— Выпил! Без меня! Милый мой, я очень долго, да?..

Герасим встал.

— Знаешь, я пойду.

Ляля смотрела на него, он ждал, что она скажет.

— Может, поешь?

Голос тихий, ровный.

Герасим отказался.

Пошел в коридор…

Телефонный звонок; Ляля сняла трубку, послушала, сказала:

— Тебя.

Вернулся.

Это был Михалыч, он привычно разыскал Герасима у Ляли; привычно…

Специальный вопрос; Михалыч обсуждал работу, которую прислал Снегирев, по проверке уравнения Морисона.

Герасим отвечал. Ляля стояла рядом.

Еще вопрос.

— Это лучше узнать у Якова Фомича, — сказал Герасим.

Ляля ушла в кухню.

Михалыч рассказывал Герасиму о Якове Фомиче…

С каким запозданием приходит все к нему сегодня.

Саня, видно, не знал… а Ляля не сказала. Не хотела? Не считала нужным говорить об этом?

Что же Вдовин… Понимал, что он еще ни о чем не мог слышать? Или полагал, что все Герасиму известно — и?..

Потом, когда Герасим отпирал дверь, его позвала Наталья.

— Что же ты не спишь?

— Ты тихо уйди, — шепнула Наталья, — чтоб глазки не слышали, а то заплачут. И ты их не целуй на ночь, ладно?

Снова коридор, дверь…

Ляля вышла к нему из кухни.

— Я сразу поняла, как только тебя увидела… Смотри, не будь размазней, Герасим!

Отворил дверь, шагнул за порог.

Успел увидеть еще, как шторы вскинулись вслед ему, — будто руки…

Захлопнул за собой дверь.

Из булочной Маша-Машенька пошла по бульвару; знала ведь все наперед, а пошла; брела медленно, кивками отвечая знакомым, укрыв глаза от них за темнотой и за темными очками, уклоняясь от тех, кто пытался заговорить; спрятавшись в себя глубоко…

Вот, началось. Еще афиши только показались… Началось.

В первый раз она увидела его, когда все они приехали на совещание, — Старик, Вдовин, Свирский, Снегирев… И он. Лыжную прогулку для них организовывала. Каждый был человек особенный, но Элэл она сразу выделила из всех. Думала о нем… Потом он стал директорствовать, иногда она встречала его в коридоре. И только. А потом ее позвали в другой институт, работа была там такая же, канцелярская, но старые подруги да что-то еще, совсем неважное, видно, хотелось просто перемены, — и ушла.

Встретила однажды на улице; не узнал. Ну, подумала, что же! Заслужила.

Когда был у него второй приступ — тот, который он на теннис свалил, — ухаживали тогда за ним ученики и просто чужие люди… Она потом спрашивала себя: почему не пришла? Ей надо было пойти и ухаживать за ним, не отходить от него. Пришла бы, и всё…

Вот и афиши. Держись, Маша-Машенька. Держись.

Потом, когда уже и второй приступ был у него позади и выборы в академию, они встретились здесь, в кино, она сидела позади него, через ряд. День был особенный, первое января, начало года, поворот… Он обернулся; поздоровался! «Перестали узнавать», — сказала она. «Зачем ушла?» — сказал он. Рядом с ним было свободное место, и он стал звать ее, а она сказала: «А сгонят?..» Он понял, это видно было по его улыбке, но продолжал настаивать; уже гасили свет, начинался журнал, он показал ей на два свободных места в другом ряду, встал, дотянулся до нее, взял ее за руку и повел к тем двум местам; нес ее руку… И не отпустил. Она смотрела на экран, на него и не глянула, смущена была, испугана; такой серьезный человек! Потом вышли со всеми, он не отпускал ее руку, спросил: «Где ваша дорожка?» Она после уж поняла, что это для него означало, дорожка…

Можно бы и дальше брести по бульвару, а там свернуть, но куда же от себя денешься; поднялась по деревянным ступенькам и пошла через лес той тропинкой.

Только тогда была зима… дорожка к ней глубокая была, в сугробах…

Он остановился, повернул ее к себе и поцеловал. Она совсем напугалась. «Что, — сказал он, — вы сейчас думаете: вот какой несерьезный человек этот Элэл!» А она молчала. Он сказал: «Пригласите на чашку чаю». Она растерялась, сказала поскорее: «Нет». Да у нее и беспорядок был дома, еще со встречи Нового года, все разбросано… «Хорошо, — сказал он, — послезавтра». Повел ее снова на бульвар, еще не очень поздно было, много гуляющих; катались со студентами с горки, он дурачился. «Вот, подумают, какой несерьезный человек Элэл! Ну и пускай думают!»

Была зима, он радовался, как мальчишка, каждый день все в нем ликовало, столько было счастья каждый день, столько планов. Вот весна, наконец тепло, которого ждали, скоро сирень, он лежит в проводах и трубках, столько горя, столько неизвестности…

Поднялась по ступенькам, вставила ключ в замок.

«Послезавтра»… Научник! Завтра, значит, было расписано, — встреча, совет, эксперимент; все в голове, электронная память; она потом не раз шутила…

Отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.

Наступило послезавтра, он пришел, сел вот сюда и сказал:

«Все, я пришел куда надо, и никуда я отсюда не уйду».

Еще больше перепугал ее.

Потом он ей говорил: «Я знал, что всю жизнь шел тропой к тебе…»

Свет зажигать не стала. Сняла темные очки. Закурила. Пошла за пепельницей. Отыскала ее у телефона.

Надо позвонить… Сказать что-то.

Она хорошо помнила, как он перетаскивал сюда Якова Фомича — бегал, подписывал бумаги, нажимал, уговаривал… Никто, конечно, не знал, чего это ему стоило, все привыкли: Элэл сказал, — значит, будет… Тратил себя. И было что тратить.

Было что тратить.

Было…

Звезда вплывает в иллюминатор.

Ольга поворачивается на бок, кладет голову на ладонь. Баба Варя учила: «Ручку под щечку и глазки закрыть!»

Яконур чуть плещется о борт, шепчет: говори, говори…

…Я хотела бы, чтобы в доме было много-много маленьких детских стульчиков. Четыре, шесть, десять. А на них бы сидели человечки с челками и косичками. У одного были бы твои глаза, у другой — реснички, у третьей — улыбка, у четвертого походка… Я бы складывала все это вместе. Получался бы Герасим. И даже когда ты уходил бы работать, и если бы даже долго не появлялся, — все равно я была бы с тобой, складывала бы тебя из них.

(Говорят, женщина может точно узнать, любит ли она своего мужчину, — только спросить себя, хочет ли она, чтобы у нее были от него дети. Я читала об этом или слышала, не помню, но что делать, видишь, запомнила.)

Мы бы ждали тебя. Я рассказывала бы им сказки про тридевятое царство. Мы не мешали бы тебе работать. А вернувшись, ты попадал бы в маленькое королевство зеркал. Кривых, прямых, разных. Куда бы ни глянул — узнавал себя в глазах, ресничках, улыбках. Мы бы смеялись все вместе…

Глава третья

Грабли маленько холодили ему ладони. Начал Иван Егорыч от угла, где вывеска, сгребал с лужайки, между домом и оградкой, вдоль берега.

Еще только шестой час пошел, Яконур едва стал проглядывать на свет сквозь туман; на траве держалась крупная, как ягода, роса. Иван Егорыч неторопливо продвигался к дорожке, к песочницам.