Каменный пояс, 1981

— Ходи сюда!

Семен подчинился. На соломе сидел боец без головного убора, в шинели без ремня, в ботинках без обмоток. В плечах широк, как Степка Мелентьев. А может, он? Зарос щетиной и не узнаешь. Нет, у Степки нос утиный, а у этого, как у грача, — плотный и острый.

— Садись, где стоишь, — пригласил хозяин угла. Когда Бекетов расположился с ним рядом, снова спросил:

— Как на духу — от своих бежал?

— Вот оглоеды! — рассердился Бекетов. — Белены объелись? Сами, поди, такие?

— Расшумелся, холодный самовар, — усмехнулся небритый. — И спросить нельзя. Соврешь, все одно узнаем. Зови меня Бирюком.

— А я Бекет, — ответил Семен, думая, что новый знакомец для удобства сократил свою фамилию, — И вот что, — придвинулся к Бирюку, — перевяжи-ка ты меня.

Бекетов сбросил телогрейку, снял гимнастерку. Рукав нательной рубашки почернел от крови.

— Фь-ю! — присвистнул Бирюк, помогая снять рубашку. — Где это тебя царапнуло?

— Сволочная история, — вздохнул Семен и рассказал, что с ним приключилось.

— Эй, братва! — крикнул Бирюк. — Сознавайся, у кого осталась вода. Мужику рану промыть треба.

Нашлась фляжка воды, лоскут чистого ситца. Бирюк обработал рану и перевязал.

— Кабы не загноилась! — высказал опасение.

— Ерунда! — отмахнулся Бекетов. — На мне, как на собаке, все заживет!

В эту первую ночь в сарае Семен Бекетов не сомкнул глаз, как и его новый товарищ Федор Бирюк. Федор, когда вспоминал, как очутился здесь, стонал от бессилия и по-страшному скрипел зубами.

— Последняя я дешевка, — говорил он Семену. — Чучело я гороховое, идиот проклятый, балбес несусветный. Ах, мало мне от старшины попадало, плохо драил меня взводный, а если драил, то не в коня корм!

— Че ты так себя-то? — удивился Семен и подумал: «Уж не трехнутый ли этот Бирюк?»

— Тебя за раненую руку сцапали, ты ума лишился при этом. Ты хоть глотку дзоту заткнул. А я? Сонная я тетеря, барсук ленивый, медведь-лежебока! Меня-то как думаешь?

— Как?

— В секрете заснул ночью. Они навалились да чем-то по голове хлобыснули.

— Кто? — не понял Семен.

— Фашисты, ясное дело! За «языком» приходили. Долбанули по кумполу, я только у них и очнулся. — Посопев от неуемной обиды, Бирюк заявил:

— Сбегу!

— Да отсюда разве сбежишь?

— Ха, милай! Что ж, они нас здесь морить будут? Шалишь! Если бы им были не нужны, они бы из нас сразу дух вышибли — и с приветом. Ты бы и глазом не моргнул.

— А зачем мы им?

— Зеленый ты еще, видать. Воюешь давно?

— С первого дня.

— У Христа за пазухой, да?

— Ничего себе пазуха! На передовой безвылазно!

— Работенки у них навалом. Помяни мое слово: не сегодня-завтра отправят куда-нибудь. Наверно, в лагерь. А впереди лето, а не зима. Понял?

И в самом деле, назавтра узников погрузили в крытый фургон и повезли. Ехали целый день с небольшими остановками. Вечером фургон затормозил возле длинного дощатого барака, обнесенного колючей проволокой со сторожевыми будками по углам.

Так Семен Бекетов и Федор Бирюк попали в лагерь военнопленных. В бараках на нарах лежали и сидели изнуренные люди в неописуемых лохмотьях. Новенькие против них выглядели цветущими здоровяками.

— Ешки-Наташки, — пробурчал Бекетов. — Житуха здесь, видать, что надо. Закачаешься!

— А я об чем? — согласился Федор. — Будем держаться рядышком, поодиночке пропадем.

Барак ютился на окраине областного центра. В нем была крупная железнодорожная станция, от которой убегали пути на все четыре стороны света. Узел часто бомбили советские самолеты, и пленных заставляли разбирать развалины, восстанавливать пути и водокачки. Кормили баландой из бураков или прелого картофеля. На обед давали кусок черного, с опилками хлеба да кружку эрзац-кофе. Ровно столько, чтобы не умереть с голоду. При такой диете Семен и Федор быстро превратились в доходяг.

Когда пленные работали на станции, конвоиры смотрели сквозь пальцы на то, что жители передавали им еду. Но нейтралитет соблюдался при одном условии: чтобы и конвоирам что-нибудь перепадало. В это «что-нибудь» не входила еда, только ценные вещи.

Однажды белобрысый фельдфебель то ли по чьему-то доносу, то ли невзначай появился на станции в тот момент, когда сердобольная бабуля сунула конвоиру колечко, а пленному передала узелок с едой. Фельдфебель плотно сжал бескровные губы, не спеша вытащил из кобуры парабеллум и хладнокровно расстрелял бабулю, а заодно с нею и пленного, у которого в руках был узелок с едой. Он так и упал на этот узелок, прикрыв его собой. На конвоира накричал и отхлестал перчатками по щекам.

С тех пор поблажки кончились.

Федор бредил побегом. Присматривался, прилаживался, советовался с Бекетовым. Из барака не убежишь, это уж точно. В пути от барака до станции колонну сопровождали конвоиры с овчарками. А вот на станции… Надо внимательно присмотреться. Когда разбирали разрушенную контору, конвоиры вели наблюдение с кучи битого кирпича и с пристанционных подмостков. Обзор у них был идеальный. Федор ждал, когда их переведут на очистку путей.

В права вступало лето. Дни заметно прибавились, удлинился и рабочий день — от рассвета дотемна. Как-то перед отправкой на станцию случилась задержка. Пленных выстроили на плацу в две шеренги. Белобрысый фельдфебель, заложив руки назад, не спеша расхаживал перед строем. У входа в лагерь остановилась легковая машина, и из нее вылезли четверо: три немецких офицера в зеленых мундирах и один гражданский в черном костюме и в шляпе. Встречал их начальник лагеря. Поджарый фельдфебель вытянулся в струну. Начальство остановилось перед строем, о чем-то посовещалось, и вперед выступил гражданский в шляпе, молодой еще, розовощекий.

— Господа! — начал он по-русски. — Да-да, я говорю не товарищи, а господа.

— Гляди, гадючка какая, — Федор ткнул Бекетова в бок. — Господа, видишь ли…

— Мы знаем, — продолжал розовощекий, — вам живется тяжко. Но это дело поправимое, у вас есть верный выход, единственный! Идите на службу в русскую освободительную армию или в местные формирования.

— В полицаи, что ли? — спросил Федор.

— Если хотите, да! Я понимаю, вы давали присягу большевикам. Но фюрер освобождает вас от этой присяги. Доблестная германская армия скоро победоносно завершит свой поход на восток…

— Курва, а? — шипел Федор. — Где они его подобрали?

— Тише ты! — шикнул на Бирюка пленный Оника, мужик лет тридцати, рябенький и с залысинами на лбу. — Дай послушать!

— Ты, малохольный, слыхал когда-нибудь, как кобель брешет на луну?

— Вы получите обмундирование, — заливался господин в шляпе, — хороший паек, оружие, найдете себе девочек, это у нас не возбраняется.

Федор хотел спросить, у кого это «у нас», но сдержался, опасаясь навлечь на себя гнев белобрысого фельдфебеля. Тот уже косился своими белесыми глазами на Бирюка, когда он шептался с Оникой. Зверь, а не фельдфебель. А розовощекий брехал еще минут десять, расхваливая жизнь, которая ожидает пожелавших пойти на службу Гитлеру, устанавливать в России «новый порядок».

В заключение речистый предатель пригласил желающих сделать два шага вперед. Строй пленных замер, словно окаменел.

Правда, сделал попытку Оника, что топтался за спиной Бирюка. Он тронул Федора за плечо, требуя, как полагалось по уставу, чтоб тот уступил ему дорогу. Но Бирюк процедил сквозь зубы:

— Стой, падла.

Оника не ослушался. Розовощекий господин не растерял однако оптимизма, бодро заявил:

— Хорошо, господа, мы вас не торопим. Время для размышления у вас есть.

Пока разбирали руины на станции, разговоров не вели: конвоиры зорко следили за порядком. Зато вечером, после изнурительного дня, после опротивевшей свекольной бурды, приглашение розовощекого господина обсуждалось на все лады, в каждой группе по-своему.

Бирюк, Бекетов и Оника на нарах спали рядом. Семен в тот день особенно устал, еле дотянул до свистка, возвещавшего конец работы. Рана на руке, хотя и зажила, однако после напряжения всегда ныла. Растянулся на тощем матрасе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Охватила зыбучая дрема, засасывала, как болотная топь. Сквозь нее слышал с пятого на десятое препирательства Федора с Оникой. Их шепот становился злее. Семен навострил уши.