Байкал - море священное

Совестно было смотреть на березки и осинки, и за них совестно, они уж не могли, а может, не хотели быть друг подле друга, но пуще того совестно за себя, вроде б и я повинен в том, что произошло в начале века. Вон и от темной, какой-то мутной, пожалуй, оттого и мутной, что в глазах у меня сделалось солоно, все еще живой гари укором веет, тоскою нездешней. И травка сквозь нее по сей день не пробьется…

Я стоял, опустив голову и задумавшись, и тут услышал горькое, заунывное и не удивился, понял, что это стонет земля. И обидно стало за Иванов Больших и Малых, помнящих и не помнящих родства, что нечаянно оставили по себе недобрую память. Они и теперь еще есть, эти Иваны, а вместе с ними внуки и правнуки других народов, которые в прежние времена с великою любовью относились к тайге, называя ее матушкою и кормилицей, а теперь позабыли про это, безродные, иные из них, облеченные немалою властью, зачастую применяют ее, ослепленные яростным напором технической мысли, не желая понять, что и она подчас подобна пожару, не во благо земли — на погибель… Что же произошло со всеми нами? Иль навсегда поселилось в нас то, злое, пришедшее от Большого Ивана иль от кого-то еще, но тоже злое? Что ж, и не поломать ук этого, не сделаться добрым в своем отношении к земле человеком?..

Не скоро еще я стронулся с места и пошел дальше, и снова на меня надвинулись угрюмые стены тоннелей, готовые в любую минуту смять, раздавить… Неприютно и тоскливо! И все же я не повернул обратно, сумел-таки одолеть в себе неладное. Выйдя из очередного тоннеля, по правую руку от себя, на невысокой, заросшей густою, с острыми колючками, чепурою, горушке увидел старый заржавленный металлический щит, на нем было выбито что-то… имена вроде бы, фамилии. Подошел поближе: так и есть. Петро, сын Артемьев, сказано в первой строке, есть и вторая, и третья, и восьмая, а девятая не выбита до конца, на самой середке брошена, только и есть Иван, сын…

С неделю горела тайга, и черное злое облако висело над западным побережьем Байкала. Горела б еще, да принес Баргузин тучи, в полдня обложили небо, пошел дождь, напористый, проливной, и огонь сдался, шипя и ярясь, делался все меньше и меньше, пока не погас вовсе.

Все это время Мефодий Игнатьевич был сам не свой, места не умел найти, и посреди ночи выходил на крыльцо и долго смотрел в ту сторону, где алело небо. Александра Васильевна, когда оставался у нее, заглядывая в узкие черные глаза, говорила с тревогою:

— Миленький, да на тебе лица нет.

Отмалчивался, но как-то сказал:

— Машины у меня там. Английские, взрывные. Пропасть денег стоят. Подикось, ничего от них не осталось?

— Айя-яй, жалость-то!

Но он не почувствовал в ее голосе жалости и поморщился: изреченное слово есть ложь… Вспомнил, приходил в контору Бальжийпин, сказал с волнением в голосе:

— Слух прошел, будто бы тайгу подожгли те самые… лучники. Кто-то видел черную стрелу, прилетевшую невесть откуда, и решили, что… Глупо!

Студенников слышал про это и конечно же не поверил, уж он-то знал, что лесные люди скорее отрубят себе руку, чем подымут ее на тайгу. Знали это и высокие полицейские чины, но правительство требовало скорых объяснений, и они не нашли ничего лучшего, как написать про выживших из ума лесных людей, которые вершат неправую месть.

Слух — что ветер, и об этом объяснении скоро стало известно и неразумному мальцу. Суетня началась, толкотня, кое-кто из приезжих засобирался обратно, приходили в контору, просили слезно отпустить:

— Хозяин, не забижай…

Мефодий Игнатьевич не любил российского мужика: слаб духом, думалось, раболепен, от веку вдалбливали в голову, что он и не человек вовсе, а так себе… навоз. Видать, привык к этому, и уж не подняться ему, нет… Да, не любил российского мужика и, хоть понимал, что непросто отыскать новых рабочих, не держал тех, кто не хотел оставаться. Все ж, поразмышляв, решил сходить в жандармское управление и поговорить: чего там, все с ума посходили?.. Он так и сделал, ротмистр был учтив с ним и понимал все, что происходит, однако ж не мог найти не только оправдания, а и толкового объяснения тому, что уже было совершено, ссылаясь на категорическое требование правительства «отыскать виновных и наказать примерно…» Странно, никому, в том числе и Мефодию Игнатьевичу, не пришло в голову, что тайга могла загореться сама по себе, возможно и такое… Он подумал об этом уже после того, как вышел из жандармского управления. Впрочем, очень скоро вспомнил, что сначала загорелся барак, где жили каторжные, а уж потом огонь перекинулся на тайгу. Во всяком случае, так говорили очевидцы. Но можно ли верить им?..

— Солдаты железнодорожного батальона и полицейские чины смущают людей, чинят им обиды, — говорил Бальжийиин, — Рыщут по бурятским улусам и русским деревням, где живут старообрядцы.

Мефодий Игнатьевич слушал, а сам думал о том, что правительство все еще относится к Сибири как к окраинной вотчине, откуда можно брать и ничего не давать взамен. Все, что делалось в Сибири, вплоть до разработки золотых рудников, делалось местными людьми. Проживая на богатых торговых путях из Азии в Европу, купцы Кяхты и Верхнеудинска сумели оценить это преимущество и воспользоваться им. Они не были Гобсеками, не сидели на денежных мешках, с малых лет находясь в атмосфере дружелюбия и относительной свободы, нередко под влиянием революционно настроенных людей, сосланных правительством в Сибирь, в частности, участников декабрьского восстания па Сенатской площади. Они умели сочетать личный интерес с государственным, и это приносило им больше пользы, чем затрат. Более того, они не были чужды просвещения и передовых идей, в их огромных, тысячетомных библиотеках можно было без труда отыскать не только «Историю государства Российского» Карамзина или сочинения Александра Пушкина, но и бережно хранимые рукописные записи Петра Чаадаева, и «Капитал» Карла Маркса, и знаменитые восточные летописи «Ганджур», и пособия по изучению тибетской медицины. Эти люди любили Сибирь по-своему и желали ей благополучия.

Все, о чем говорил Бальжийпин, было близко и понятно Мефодию Игнатьевичу, он и сам не однажды думал про это и мучился обидою на людей, которые не хотели понять его тревоги.

— Есть просьба. Не смогли бы вы поговорить в полицейском управлении, чтоб оставили в покое старообрядческие деревни и улусы, не искали там злоумышленников? Вы же знаете, что искать нужно не там.

— Я уже был в управлении, говорил… Но схожу еще.

Даю слово!..… Студенников помедлил, пристально посмотрел на Бальжийпина. — Скажи, откуда появляются черные стрелы? С того дня, как был сожжен улус на Байкале, прошло без малого пятьдесят лет. Неужели кто-то из тех людей еще жив? Сколько устраивали засад, облав!..

Что-то дрогнуло в лице у Бальжийпина, жилочка какая-то подле глаз напряглась, заалела ярко, и Мефодий Игнатьевич опустил голову, а потом поднялся со стула, протянул ему руку.

Отгорела тайга, и Студенников засобирался на строительный участок, но гут как назло разбушевался Байкал, а подойти к западному берегу на катере можно лишь в тихую погоду, иначе бросит катер на скалы, а там поминай как звали… Но и ждать невмоготу, душа изболелась за английские машины, отыскал моториста половчее, что с малых лет на море, уговорил отплыть… Так и сделали, и поутру катер запрыгал, заплясал па крутой байкальской волне. А на берегу стояла Александра Васильевна и, по-бабьи округло и жалобно всплескивая руками, кричала что-то… Мефодий Игнатьевич сидел на корме, и поначалу ему было страшно, но скоро это чувство, близкое к безысходности, исчезло, на смену пришло другое, нашептывало: а ни черта со мной не случится, а если случится, тут уж ничего не поделаешь. Тихое, вялое чувство, вроде комариного зуда. Мефодию Игнатьевичу очень скоро стало скучно, и, чтобы отвлечься, он начал пристально вглядываться в серую прибрежную дымку в надежде еще раз увидеть Александру Васильевну, а сам думал о том, как бы он воспринял, если бы нынче на берегу стояла не Александра Васильевна, а Марьяна? И не знал, как ответить.