Днепр

Десять лет пробыл Максим Кашпур на каторге. Десять лет изо дня в день он ожидал известий от брата. «Вот пройдет год, два — он мне поможет освободиться», — думал Максим. Но известий не было. Сперва Максим верил в то, что освобождение скоро придет. Потом он сам начал заботиться об этом. И вот однажды ночью состоялся побег. Тысячи верст прошел Максим, пока нашел брата. Да и нашел случайно. В Киеве он прочитал на обрывке найденной на мостовой газеты объявление, что фирма «Данило Кашпур и сын» предлагает, высококачественный лес. Максим обрадовался, но сразу помрачнел. Выходило, что мысль, которая иногда закрадывалась в голову, оправдалась. Брат забыл о нем и совсем вычеркнул его из сердца.

И тогда еще, на пристани в Киеве, Максим Кашпур дал себе слово: нет, так не будет! Он придет к Данилу и скажет: «Деньги мы с тобой подделывали вместе, на каторгу ты меня подсунул, уговаривал, что просижу год, два, потом освободишь, а сам на мои деньги богатство добываешь? — Дай половину, и я уеду за границу». В июньский вечер, придя к брату, он одним духом высказал свои требования и… угодил в смрадное подземелье.

Данило Петрович с усилием отомкнул тяжелую дверь, спустил в яму лесенку и, осветив фонарем каменный мешок, сошел вниз. Он поставил фонарь в уголок и приблизился к человеку, сидевшему на соломенном тюфяке. Данило Петрович и сам сел на деревянный обрубок, что служил брату столом. Обросшее густой длинной бородой лицо, с безумным блеском глаз из-под косматых бровей, повернулось к нему, и в тот же миг хриплым голосом Максим спросил у Данила:

— Что ты мучишь меня? Зачем?.. Молчишь? Вместе фальшивки сбывали, тысячи наживали, тогда любезен был. А теперь я — камень на шее. Все в свой карман заграбастал. Миллионером стал. А? Чего молчишь?

Максим опустился на колени и, протягивая к Кашпуру исхудалые, в лохмотьях руки, истерически закричал:

— Говори, говори, братец! Дай послушать человеческий голос. Хуже, чем на каторге. Один в каменном мешке. Замучить хочешь? А я буду жить, буду жить, Данило! Слышишь ты, Иуда, слышишь?

Данило Петрович не отвечал. Скрестив на груди руки, Он смотрел на Максима, а где-то в голове мелькала въедливая, беспокойная мысль. Она подгоняла, нашептывала: «Теперь, вот теперь самое время».

— Данило! Братец! Вспомни, как на баштан малышами ходили, а часовой, одноногий служивый, сказки про войну рассказывал. Помнишь? А как ты тонул, а я тебя из воды вытаскивал, помнишь? Молчишь? Забыл! Все забыл.

Максим опустил голову на грудь и замолчал, но губы его неустанно шевелились. Постепенно этот шепот Становился громче, и он заговорил снова:

— Данило! Выпусти меня! Слышишь, Данило? Ничего не хочу. Ничего. Бродяжить пойду. Пробьюсь. Выпусти из этой ямы, тут с ума сойти можно. Данило, слышишь? С ума сойти!.. И без денег не хочешь выпустить? Бет копейки?

— Донесешь, — сказал равнодушно Кашпур.

— Донесу, — как-то безвольно отозвался Максим. — Донесу. Мои же деньги присвоил, разбогател, а теперь, теперь брата родного сгноить хочешь.

Вдруг Максим упал лицом на землю и ползком добрался до ног Данила Петровича. Худыми руками обнял ноги брата и, целуя сапоги, молил:

— Выпусти! Братец мой, слышишь, не мучь. Замучишь — я все равно не умру, в совести твоей жить буду, в мыслях. Ночью буду приходить. Слышишь ты, камень! — крикнул Максим и, вскочив на ноги, выпрямился перед братом.

Данило Петрович тоже поднялся. Он был выше ростом и шире в плечах. Один миг они стояли, глядя друг другу в глаза. Подпрыгнув, Максим вцепился руками в горло Данила и толкнул его изо всей силы, пытаясь повалить. Но в то же мгновение Данило выхватил из кармана револьвер и прижал дуло к груди брата. В подземелье раздался приглушенный выстрел. Пальцы Максима разомкнулись. Он упал навзничь, широко разметав руки, и Кашпур наклонился над братом, открытым ртом ловя гнилой холодный воздух. Максим не шевелился. Данило Петрович спрятал револьвер и дрожащим плечом прислонился к стене.

— Убил! — вымолвил он глухо. — Теперь уж не встанет.

Но Максим приподнялся на локте, видимо силясь что-то сказать. Тогда Кашпур снова выхватил револьвер и разрядил его весь в грудь Максима. Звонкие, оглушительные выстрелы сотрясали подземелье, от них ломило в висках, дрожали ноги, Кашпуру казалось, что револьвер стреляет не переставая, и он все еще нажимал спуск, хотя был уже расстрелян последний патрон… Потом он понял, что это эхо от выстрелов никак не могло улечься в длинном каменном коридоре.

Позднее Кашпур и Феклущенко вынесли завернутое в мешок тело и положили его в сани; управитель примостился в ногах, Кашпур взял в руки вожжи и что было силы ударил кнутом коренного… Сани рвануло в сторону, кони помчались по прямой аллее, обогнули дом, выскочили в ворота и через минуту исчезли за пригорками в заснеженной степи. Феклущенко боязливо поглядывал на мешок. Время от времени там что-то постукивало. Он подстелил пучок соломы под голову мертвеца, и сани помчались дальше бесшумно, только храпели кони, обновляя санный путь.

VIII

На рождество загудела метелица. За Дубовкой сошлись на поединок лютые ветры. Крепкий мороз сковал воду, спаял снег на дорогах. Точно по стеклу, звенели конские копыта, высекая алмазные искры льдинок. Билась, как в лихорадке, обвисшая солома стрех, хлопали стадии, звенели стекла в окнах, низенькие почерневшие тыны потрескивали от стужи, от вьюги, от ветра. Три дня кружила пурга. А на четвертый, под рождество, в шинке у бабки Ковалихи гуляли плотовщики. Не поскупился Кашпур. За свой счет поставил водку, нанял музыкантов. В Дубовку собрались гости из Хмельного, Мостиш, из Лоцманской Каменки. Приехал и Максим Чорногуз. Марко встретился с ним, когда уже большая часть гостей и дубовчан была пьяна, а сам Марко тоже едва держался на ногах и никак не мог уразуметь, почему потолок двоится и пол раскалывается на его глазах на две половины. Напоил его Кузьма. Прижал в углу и, наматывая на палец кисти нового маркова пояса, бил себя кулаком в грудь, уговаривал:

— Думаешь, я на тебя сердце черное затаил? Не верь. Я тебя уважаю. А как же. Хоть ты и молокосос…

Марко толкнул пьяного. Хотел вырваться, но Кузьма еще крепче прижал его к стене.

— Пей! Пей со мною. Я — душа пропащая, на дело негодящая… Г-мм, как там еще в песне? Все равно — пей, учись, сукин сын!

Перед глазами Марка промелькнуло раскрасневшееся лицо Феклущенка. Управитель остановился, дернул его за чуб:

— Пей! Потому настоящий плотовщик должен пройти искушение зеленым пойлом!

— Совершенно верно, — кивнул головой Кузьма Гладкий.

— А верно то, пей, Марко… по фамилий г-мм…Как тебя? Как? А, вспомнил: Высокос! Отец у тебя тихим был… имел грешки, но к тебе это соответствия не имеет… — Феклущенко подмигнул Кузьме, и тот угодливо захихикал.

— Чего пристали? — наконец не выдержал Марко. — Я и без вас пить умею.

Он лихо опрокинул в горло стакан водки и закусил соленым огурцом. Феклущенка оттащили лоцманы. Пьяные крики наполняли шинок. В уголке за столом, наклонившись над стаканом, Марко слушал, что говорил Антон Беркун, но уже ничего не понимал. Он видел перед собою багровое лицо Кузьмы, и в ушах дребезжал его пьяный шепот:

— Хоть ты и молокосос…

Плотовщики гуляли, утратив давно меру всему. Кирило Кажан, сидя верхом на табуретке, выкрикивал:

— Здоровье отца нашего, Данила Петровича Кашпура!.. — и кружка водки плясала у него в руках.

— Купца первой гильдии! — добавил Феклущенко и тоже поднял кружку.

Музыканты заиграли веселую. Беспорядочные выкрики раздавались все громче. Марко качался над столом. Антон ударил его по плечу:

— Не клюй носом!

— Я не клюю… — в голове было ясно, как будто белизна снежного поля сверкала в мыслях, говорить не хотелось, — я думаю. Я об Ивге думаю… Ивгу видеть хочу…

— Увидишь. Не убежит.

Марко поднялся. Перед ним стоял лоцман Максим Чорногуз, трезво и насмешливо оглядывал его.

— Пьешь, сынок? — спросил он. — Ну как? Нынче праздник такой.