Ворчливая моя совесть

Водитель, плотный, с крупным блестящим носом, одна щека вдвое толще — тоже леденцом развлекался, — даже не посмотрел, отрицательно качнул головой.

— Твой пацан? — применил военную хитрость Фомичев. — Что ж ты его здесь, в дыму, коптишь? На природу бы его, раз есть такая возможность, вывез, на воздух. Там ведь, на Андреевском, сам понимаешь…

— А обратно — порожняком, да? — шофер посмотрел на сына, поправил ему воротничок курточки. — Обратную дорогу оплатишь — повезу. Деньги вперед. Туда — пять, обратно — пять.

Помчались. Теперь мальчик смотрел не на троллейбусы, не на «МАЗы» и «КрАЗы», встречные и попутные, не на улицы, улицы, улицы, не на дома пригорода, не на густые перелески, а исключительно на Фомичева. Глаз с него не сводил. Перекатывал за щекой каменной твердости, нетающий леденец и изучал странного пришельца. А Фомичев на него уставился. Тоже объект, достойный изучения. Дети — они… Свидание с женой Бронникова припомнилось. Лицо ее перед ним встало. Как она прокричала это: «Любой ценой!» С нее станется… Шустрая. А как бы он, Фомичев, в этой ситуации поступил? Если бы стоял перед выбором? Ему, Фомичеву, жить или его новорожденному сыну? М-да-а-а… Задача. Что же более правильно, более логично, более честно? Остаться жить самому, уже сложившемуся человеку, дающему некоторый прок, более или менее образованному, или дать жизнь ребенку, польза от которого для общества весьма относительна? Ну, подрастет ребенок лет до пяти-шести, как вот этот, лупящий на него ясные глазки малец, станет в конце концов взрослым; может быть, даже крупным ученым в перспективе сделается, чуть ли не Менделеевым, но… Нет, видно, сравнивать тут, взвешивать, рассчитывать нельзя. Даже как-то не по-людски, гадко. Разве Алена великого Менделеева в будущем ребенке своем ценит? Нет, тут другое… Тут много… И Фомичев даже головой покачал, представив себе всю бездну переживаний, любви, страстей, надежд и разочарований, выношенных мыслей, неосознанных влечений, двигающих каждым человеком… «Вот почему, например, именно меня Бронников за картошкой послал? Почему не Заикина или Гогуа? Он что — считал, что только я справлюсь? Кто его, Бронникова, поймет… Одно ясно: чтоб весной картошку достать, мало быть буровиком, надо быть еще и турбобуром».

— Кошелек у тебя, как я вижу, не гнется, полон! — произнес шофер. Плотный, с крупным блестящим носом. Знает, видать, цену денежкам. А мальчик не в него. В маму. Глазастый. Мама, вероятно, поздно сегодня с работы придет, вот папа из детсадика его забрал и с собой возит. — Слушай, туз! Где прописан, если не секрет? — спросил шофер.

— В Заполярье. Экспедиция…

— А-а, — понимающе протянул шофер, — тогда ясно. Там у вас гребут. Надбавки, полевые, то-се…

«Знающий, — усмехнулся Фомичев, — даже больше знает, чем на деле есть… То-се…»

— Ну, и как там у вас, — искал в зеркальце выражение его лица шофер.

«Там…» Что ж, когда-то и Фомичев Тюмень чуть ли не за Северный полюс почитал — правильно иронизировали студенты, — думал, едет к черту на рога, в Тюмень. А они, тюменцы, сами его теперь расспрашивают, как обстоят дела там, в поселке Базовом. Ничего удивительного, от Москвы до Тюмени столько же, сколько от Тюмени до поселка Базовый.

— Рыбку небось ловите. Шкурки… То-се… Я бы и сам туда, но семья. Вот… — кивнул он на мальчика. — Шестой год только…

«Будто там, у нас, без детей люди живут», — усмехнулся Фомичев, но вслух этого не сказал.

Уже пошел лес. Лиственница, сосна, ель… Береза иногда. Хорошо! «Зона отдыха завода…», «Зона отдыха СМУ…», «Зона отдыха Глав…», «Запрещено…», «Воспрещено…» — замелькали щиты. Лес был изрезан на горбушки, ломти, ломтики. Большая поляна раскрылась вдруг, песок, вода. Озеро… Оно было как… Как долгий, облегченный вздох. Ничего озеро. Очень даже ничего. В тундре, откуда явился Фомичев, озер этих по семь на брата. Но там голо, дико. А это озеро окружал красивый высокий лес, оно было взято в оправу чистого, бледно-золотого песка. Ну и грибки всяческие, тенты… Фомичев отвык от этого, а оказывается — хорошо!

Вышли. Мальчик сразу кинулся к воде.

— Сережка! — побежал за ним шофер. — Сережка! Стой, тебе говорю!

И намека вокруг не было на представителей тюменского студенчества. Ни единой души кругом. Вот только собаки. Целых три. И сторож… Бредет бережком, с палкой, а собаки, гуськом, за ним. Обходят владенья свои. Шофер все еще гонялся за Сережкой. Фомичев взял из машины рюкзак, достал газеты, развернул, расстелил, прижал их камешками. Вскрыл и расставил консервы, нарезал хлеб, сдернул белую пластмассовую пробку с бутылки «розового крепкого». Обломил веточку и, отмахиваясь от комаров, стал ждать. Ведя за руку зареванного Сережку, вернулся шофер. Глянул и остолбенел. Даже мальчик и тот перестал хныкать.

— Прошу, — сделал приглашающий жест Фомичев.

— Да я за рулем, мне нельзя, — с сожалением проговорил шофер. — Это что, бычки? В томате? Сережа, ты к бычкам в томате как относишься?

К бычкам в томате и Сережа и его отец относились в высшей степени положительно. Тем временем приблизились опирающийся на палку седоусый сторож и три сопровождающие его собаки. Две попригляднее, на лаек похожи. А третья — так… Чебурашка.

— Только чтоб с огнем тут не баловать, — сурово предостерег сторож. Собаки, деликатно, краем глаза косясь на стол, сдержанно помахивали хвостами.

— Садись с нами, отец, — пригласил Фомичев и сторожа. — А то он, к большому его сожалению, не пьет, за рулем, а одному — привыкать не следует.

— Да и я ведь при исполнении, — заулыбался сторож, с кряхтением опускаясь на песок и кладя под себя палку. Собаки тоже улеглись. Но даже как бы и не глядели в их сторону. Благовоспитанные собачки. Даже Чебурашка и та от лаек набралась, не попрошайничает. Фомичев макнул в банку с консервами три куска хлеба, бросил им. Хоп! Хоп! Хоп! — и нет хлеба. Снова улеглись. Даже задремали как бы. Ну-ну, потерпите немного…

— Па-а-ашла по периферии! — сказал сторож, с удовольствием вытирая темной клешневатой рукой мокрые усы. — Не сезон еще у нас, вот погоди, разгуляется климат — живого места здесь не будет. Любют, любют на наших песках городские поваляться.

— Отец, а сегодня здесь никого не было? Две девушки, три парня должны были нагрянуть. Одна — такая, знаешь, симпомпончик, русский сувенир. Другая — как галчонок, ротастая…

Позолотели облака над зеркалом озера. В окошке земснаряда, монотонно тарахтящего у дальнего берега, засветилась электролампочка. Кричала чайка. Всего одна на целое Андреевское озеро. Одинокая, встревоженная чем-то чайка.

— Собачек, отец, как зовут?

— Моих? — сделал хороший глоток сторож. — Тузик, Бобка и Дик. Нет, не было нынче симпомпончиков. Двое около часу дня на черной «Волге» приезжали. Я сразу догадался — шоферит он на этой «Волге», начальство возит, молод еще, чтобы свою такую иметь. Секретаршу в обеденный перерыв катал, не иначе. Походили, позажимались чуток. Закусывать не располагались…

«Розовое крепкое» здорово согревало.

— А как бы ты посоветовал? — спросил в развитие своих размышлений шофер. — Может, наплевать на нее, — кивнул он на машину, — и к вам, а? Все-таки у вас там… Рыбка, шкурки, то-се…

— Нет… Знаешь, не нужно, — подтирая корочкой банку, произнес Фомичев, — не стоит тебе туда…

— Из-за Сережки?

Фомичев засмеялся.

— Слыхал, отец? — обратился он за подмогой к сторожу. — Товарищ считает, что в Заполярье люди без детей обходятся!

Фомичев рассмеялся. Сторож тоже. Поддержал, помнил, чье вино пьет.

— Без детей, — поучительно сказал сторож, — никак нельзя. Где есть мужчины и женщины, хочешь не хочешь — дети.

— А ты, отец, бывал у нас в Заполярье?

Сторож подставил под горлышко бутылки пустой стакан, долго не отводил его, сказал «хватит-хватит!», когда уже через край полилось. Отпил чуть, чтобы и капли больше не пролилось.

— Сторож, парень, это такая должность… Любого из нас возьми — все прошел, везде побыл. Только тогда в сторожа и оформляются…