Глубинка

— За блатков! — пискнул Ходя и отчаянно сделал глоток. Глаза его округлились, заблестели влагой, по подбородку тек самогон и тоже блестел. Ходя мыкнул, отбежал в угол, и его стошнило.

— Вишь, какую отраву батька его гнал? — Удод Мотнул головой в сторону Ходи. — За то, однако, и забарабали.

Ходя громко отплевывался, ладошкой забрасывал в рот воздух. Ванька пальцем заткнул горлышко бутылки, взболтнул.

— Так, может, лучше пойдет, не вырвет. Пей, Котька.

Котька взял бутылку, закрыл глаза и сказал:

— Пусть братьев наших и всех наших пуля боится и штык не берет!

И отпил.

— Во толкнул! — Удод показал большой палец. — Как в песне. Пей еще, раз так.

— Хва, хва! — замотал головой Котька.

— Эхма-а, — Удод укоризненно вывернул толстую губу. — Ничего-то вы, салаги, не умеете. Ни пить, ни девчонок…

Он запрокинул голову, и самогонка забулькала в его горле. Раза три глотнул Ванька, поставил бутылку на ящик и длинно сплюнул за насос. Его скорежило, он сорвал тюбетейку, прижал ее ко рту и кошкой выпрыгнул из сарая.

Котьке было лихо на душе, но держался, сглатывал слюну, стараясь удержать в желудке самогонку, доказать, что он-то как раз и не салага. Пока маялся, в дверях появилась женская фигура. Лица было не разглядеть, но по четкому и стройному силуэту догадался — Капа Поцелуева.

— Вон оно что-о! — удивилась вдова. — Чего это, думаю, парень удодовский из сарая пулей вылетел и к воде припал? А оно вон что! На горемык учатся, на пьянчужек.

Ходя из угла отступил к Котьке. Вдова подошла к стыдливо поникшим мальчишкам, взяла поллитровку, покрутила у глаз, ткнулась курносым носиком в горлышко.

— Ну-ну… Так прямо из бутылки и наяриваете? — спросила она сиплым голосом, будто перед этим долго ревела лихоманом и надсадила его. По тому, как ее качнуло от ящика, стало ясно: выпила на проводинах.

В сарай воровато заглянул Удод, поманил ребят. Капа обернулась к нему.

— А-а, видать, застрельщик! — насмешливо определила она. — Рано вам водкой баловаться, ребятки. Утонуть в ней запросто, в бутылке. Вот мне не рано, в самый раз.

Капа лихо отполовинила посудину, со стуком пришлепнула донышком к крышке ящика.

— Вона как я! — горько похвасталась она и подмигнула Котьке. — А ты в братьев растешь, ладный будешь парень, бравый. Сережа-то ваш, он… И Константин был ласковый. Котик. Вы, Костромины, мягкие. Вот и мамаша твоя. Бывало, завидит нас раненько, когда мы с Костиком от протоки идем, и та-а-ак посмотрит. Обожжет без огня. Но чтобы слова срамного — ни-ни… Закурить у вас, конечно, нету? И ладно. Братья пишут?

Котька кивнул. Знал он Капу Голубеву еще до замужества. Сильно походила она на Янину Жеймо, что в кинофильме «Подруги» играла. Даже дразнили ее артисткой. Очень задавалась Капа, даже в Москву собиралась поехать, вдруг в кино примут. Сосватал ее перед самой войной Поцелуев Павел, моряк с базы флотилии, здоровенный, намного выше Капы. Их так и звали — Пат и Паташонок. В первые дни войны моряка перевели на Черное море. Осталась двадцатилетняя Капа, теперь Поцелуева, с грудным ребеночком. Не долго прожил он, помер от какой-то страшной болезни, в поселке раньше и не слыхивали о такой: не мог дышать ртом, ему в больнице разрезали горлышко и вставили никелированную трубочку. Капа сама чистила трубочку, не спала ночами, но не укараулила — забило трубочку мокротами, и задохнулся мальчонка. Насыпала над ним могилку крохотную, а скоро похоронка на мужа пришла, а тут мать в бане угорела… Стала выпивать Капа, онеряшилась. На фабрике напарницы по коробочному цеху силком заставляли ее умываться, причесываться. Жалели, называли пропащей. А она часто днями крошки во рту не держала: пайку по дороге домой из магазина расщиплет, раздаст ребятишкам. Смотрит, как они едят, и плачет. Малыши, те ее считали хорошей.

— Раз пишут, значит, хорошо, живы. — Капа провела ладонью по лицу и словно отжала из него кровь, таким оно стало белым в полумраке сарая, будто бумажным листом обклеенное. — А я вот напилась, как матросиков провожала. Не чужие они мне, многих знала, все друзья Павла… А ты братьям письма пиши, Котя, не ленись. Им там слово родное всего нужнее. А то я, дура, все больше грубиянства Павлу писала. Ревновала его, красивый был, а там море Черное, курорты, ну и лезли в голову глупости. Как нехорошо.

Она присела на край ящика, утерлась концом шали, как полотенцем, и с хрипотцой пропела:

Кривя рот, Капа заплакала беззвучно. И что-то защемило в груди у Котьки, так стало жалко Капу и совестно перед ней.

— Я домой вас провожу, можно? — спросил он, не зная, что сделать для нее доброго, но Капа рассмеялась каким-то странным смехом, то ли это рыдания прорвались.

— И ты уже запровожал?.. Я что говорила — жалостливые вы, Костромины, да жалеть меня поздно. — Она уперлась руками о ящик, обмякла. — А я, может, Костю вашего одного только и любила, да дуреха была, о-ой буреломная. Актри-и-са.

И уже не пропела, а, раскачиваясь, проговорила надсадно:

Рывком поднялась, пошла к двери. Ванька отступил в сторону, и Капа, торкнув плечом о косяк, вышла из сарая.

— Во-о дает! — заворочал глазами Удод. — Худющая, а поет. Про кого говорила-то? Много выпила?

Ходя закивал лобастой головой. Ванька взял бутылку, посмотрел ее на просвет в двери, зло спихнул с ящика ребят и спрятал в нем поллитру. Потом поплевал на ладони, пригладил волосы. Из кармана вытащил мокрую тюбетейку, набросил на макушку. Видно было — опьянел Удод.

— Ну и что, что много выпила! — вдруг выкрикнул он. — Не жалко! Горе у ней! Цё мы, не понимаем?

— Пойдем, Ванька, до дому, — потащил его к дверям Котька.

— На-а! — завопил Удод и начал сдирать с себя рубаху вместе с тельняшкой. — И ремень бери! Мне выдадут, я скоро сам воевать поеду! На учет взяли? Взя-яли! Приписное имею? Име-ею! Бери-и!

— Не надо! — тоже закричал Котька. — Ходя, бери его под руки!

— Боюсь моя, — захныкал Ходя. — Самогонка, ханшу воровал, мамка скурку сдери.

Удод сопел, заправляя под ошкур длинный подол тельняшки. Заправил, поднял с земли ремень, обмотнулся им, клацнул бляхой.

— Якоря поднимать, со швартовых сниматься! — приказал он, гребанув рукой, и пошел из сарая.

Пустынен и тихошенек был перрон. Ветер кружил клочки бумаги на месте недавней погрузки морской бригады; вечерело, было безлюдно, только у водоразборки из висячего шланга Капа Поцелуева ополаскивала бледное лицо…

Очнулся Котька от воспоминаний, когда первые группы киношников прошли мимо тополя. Метель утихла, когда — не заметил. Стало светло. Укатившись к горизонту, луна слепила белым накалом, сама окольцованная радужным сиянием. Ближние к ней звезды не показывались вовсе, а дальние мигали, будто проклевывались. Перламутровое сияние осело на снега. Над поселковыми избами не крутились дымы, они тянулись из труб прямо, как свечи, только черные.

Не замеченная им перемена в погоде дивила Котьку. Радостно глядел он на четкие фиолетовые тени, отброшенные от изб на дорогу, на причудливое кружево ветвей, покойно разбросанное по наметенным сугробам. Он помахал рукой, и его длинная тень повторила взмахи там, в переулке. Она была единственно живой среди прочих. И хотя мороз продернул его насквозь, а последние парочки давно прошли мимо, уходить от такой красоты не хотелось. «Так здорово, а люди почему-то не заметили, — с обидой подумал Котька. — Может, так-то на земле и не было никогда и больше не повторится! Почему никто не остановился рядом, не полюбовался?»