Большие пожары

— Давайте споем, — предлагает Мариманыч. — «Ходит слава боевая».

— Чего это тебя забирает? — спрашивает Кларита.

— Знаешь, Клара,— говорит Тележко,— ты из тех жен, которые, если, окажем, драка, своего же мужа за руки хватают. Вон, смотри, Лида сидит, да она за Серегу глаза выцарапает.

3

В конце зимы Гущин дал им короткий отпуск. («Тебе, Сергей, две недели, больше не могу. В Москву ехать? Двадцать дней. Все!»)

Лида предложила не телеграфировать тете Нюше о приезде (о том, что поженились, они написали раньше и ей и его родителям), а просто приехать с вокзала и открыть ключом дверь, но Сергей сказал:

— Нет, если бы ты одна была, конечно, а со мной неудобно.

Тетя Нюша встречала их на вокзале. Она была маленькая, сухонькая, подтянутая. Они с Лидой смотрели друг на друга, целовались и снова смотрели, но не плакали, как того ожидал Сергей. Лида была слишком молода и занята своим, другим счастьем, а тетя Нюша, судя по всему, не любила позволять себе слабости.

— А теперь дайте я на вас погляжу. Ну, что ж, здравствуйте,— и крепко пожала ему руку.

Давно он не приезжал в Москву, давно он сюда не возвращался. С того самого Зимнего утра, когда на соседнем вокзале он вывалился на перрон со своими «сидорами». Давно. И давно он здесь не был.

Было еще утро. Они позавтракали у тети Нюши, на Каляевской, в солнечной комнате, приятной Сергею своим довоенным московским видом, знакомой мебелью,— у них да и у многих, наверно, была такая. А Лида вскрикивала:

— Я помню эти статуэтки, пастуха и пастушку! О, я помню эти часики и эту картину!

Попом Сергей сказал:

— Не буду вам мешать, пойду пройдусь.

— Ты нам не мешаешь.

— Завтра к моим поедем? Телеграмму дать?

— Можно послезавтра?

Он засмеялся:

— Можно.

Он снова был москвичом. Он свернул направо и пошел по кольцу. Он ничем не выделялся среди толпы. Можно было подумать, что он никуда не уезжал, он знал здесь все, и знал, что и когда нужно делать: когда остановиться, когда прибавить шагу, когда повернуть голову и посмотреть, не угрожает ли ему опасность сзади,— здесь был поворот. У Маяковской он отметил новый дом со шпилем и синими часами. Он собирался пойти вниз по Горького, но его привлек высотный дом, виднеющийся у площади Восстания, и он направился туда. Потом он спустился в новое метро у Арбата, но в поезд не сел, а миновал длиннейший вестибюль, перешел на «Библиотеку» и вышел наверх у Манежа, потом он стоял на мосту около «Ударника» и смотрел на кремлевские соборы, на синее небо над ними, по которому тянулась тонкая полоска самолетного выхлопа, которая все расширялась и расползалась, как линия, проведенная пером по промокашке. Потом он пошел обратно и на Моховой, около университета, окликнул кого-то: «Лейтенант!» Человек с портфелем, идущий впереди, вздрогнул.

Никто уже давно не обращался так к этому человеку: «лейтенант», или «товарищ гвардии младший лейтенант», или «взводный». Давно никто так не окликал его на улице. Он сам стал уже забывать эти слова. Иногда,— очень редко,— когда он сходил с троллейбуса и перед ним автоматически открывались двери, ему на миг казалось, что он делает шаг из самолета. Но это было так мимолетно, что он не обращал на это внимания. Сейчас он оглянулся и сразу же сказал:

— А, Лабутин!..

Они отошли в сторонку, оглядывая друг друга.

— Что-то потолстел, лейтенант.

— Курить вот бросил.

— А!

Сергей раньше никогда не говорил взводному «ты», но сейчас почему-то сказал, и это было естественно. Он достал «Беломор», и лейтенант протянул руку:

— Дай-ка одну все же испорчу.

Они с удовольствием смотрели друг на друга, их не тяготила эта встреча, как иные случайные встречи, когда нечего вспомнить, не о чем говорить.

— Карпова помнишь? — спросил лейтенант.— А Ку-дельникова? А Авдюшина?

— Как же! Были люди и нету.

— Н-да,— и лейтенант, как когда-то давно — Сергей сразу вспомнил это движение,— почесал мизинцем бровь.

— Демобилизовался, значит,— сказал Сергей чуть снисходительно.— Чего же так?

— Я же не военный человек. Да и армия сейчас совсем другая. Тоже поплавок нужен.

— Какой поплавок?

— Ну, знаешь, значок об окончании высшего учебного заведения. Да вот,— он отвернул борт пальто и открыл синий ромбик.

— Значит, уже окончил?

— Да. Теперь в аспирантуре.

— А я все старым делом занят. Прыжками.— И объяснил: — Пожары в тайге тушим. Профессия.

Лейтенант заинтересовался, стал расспрашивать:

— На лес прыгаете? Неприятно.

— Привыкли.

— Я, наверно, тоже буду скоро в ваших краях. Диссертацию готовлю: «Товарищ Сталин в сибирской ссылке 1903—1904 годов».

— Да, чуть не забыл. Со мной же там наши: Тележко и Мариманов.

— Ну? — обрадовался лейтенант.— Как они? Привет передавай.

— Ладно.— И снова снисходительно: — Адрес запиши.

Они обменялись адресами и разошлись на людной московской улице.

У Лиды болела голова, она плохо себя чувствовала.

— Можно завтра? — опросила она жалобно.

— Я же сообщил, нас ждут.

— Ну, поедем. Мне же самой хочется. Я просто боюсь совсем разболеться.

— Хорошо, я сегодня съезжу, повидаюсь, а с тобой дня через два поедем. Ты зато поправляйся...

Теперь уже не было никаких нищих в вагоне, но на станции, где он вышел, стояла такая же, как и прежде, снежная тишина. Прогудела за лесом, осыпая снег с ветвей, уходящая электричка, залаяли вдалеке собаки. Он шел по узкой бугристой тропинке вдоль забора — направо, опять направо,— неся чемоданчик с сибирскими гостинцами: матери — большой пуховый платок, отцу — шапку с длинными, до пояса, наушниками и ерунду — кедровые шишки. И тут ему встретился еще один знакомый: по другой стороне улочки, по такой же бугристой, то поднимающейся почти до высоты штакетника, то ныряющей вниз тропинке шел шофер, из-за которого все и получилось. Сергей сразу узнал его. Впрочем, может быть, сейчас он уже не был шофером. На нем было длинное зимнее пальто и зеленая бархатная шляпа, надетая задом наперед — бантом вправо. Он равнодушно скользнул взглядом по Сергею и прошел мимо.

Мать испугалась, вскрикнула первым делом:

— Почему один?

Он объяснил:

— Ничего, успеете.

— Что ж, придется потерпеть,— сказал отец.— Ну как, сынок, сильно мы подались, или еще ничего?

— Вы молодцом.

— Стараемся.

Они, конечно, постарели и смотрели они на него как-то умиленно и растерянно, чего раньше у них не наблюдалось. В комнатах был наведен порядок — их ждали, но все равно чувствовалось и замечалось свойственное их дому неистребимое отсутствие уюта. По-прежнему на этажерке стояла знакомая фотография. Сели за стол. Отец разлил водку по рюмкам:

— За твой приезд, сынок. Как хоть ты там живешь, Сережа?

— Я нормально, мама. Как вы?

Ну, что же, они тоже без дела не сидят. Мать хорошо поработала на агитпункте, во время подготовки к выборам, отец — нештатный лектор райкома, выступает иногда с лекциями на предприятиях и в учреждениях. Еще хотелось бы ему написать воспоминания о революции и гражданской войне, ню вот слогам он не владеет, хорошо бы найти такого, кто бы мог обработать.

— А в Москве, значит, остановились у ее тетки? А родители ее где?

— Родителей у нее нет.— И не ожидая дальнейших расспросов, добавил: — Их арестовали в тридцать седьмом году.

Мать несла ко рту кружочек колбасы, и рука с вилкой замерла в воздухе.

— Ты серьезно?

— Конечно.

Она покраснела.

— Ты хорошо подумал?

— Я люблю ее, она очень хорошая.

— Чего уж теперь говорить,— сказал отец,— это нужно было обсуждать раньше.

— Когда вы женились, могли обсуждать с кем хотели, а мне эти обсуждения ни к чему. Я уверен, что ее родители ни в чем не виноваты. У плохих людей не рождаются такие дети.

— О! — воскликнула мать с иронией.— Морганизм. Поздравляю!