Ночевала тучка золотая...

– Зачем же правительство разрешает неонацистам снимать пивные бары и проводить там свои собрания? – спросила Нонна. – Значит, правительство все же этого желает?

– Все правительства ведут двойную игру, – уклончиво ответил Курт.

Карл уже стоял на тротуаре, издали приветствуя подъезжающий автомобиль. Его рука была выброшена вперед так решительно, что казалось, он вот-вот крикнет «Хайль!».

И Нонна подумала: «Не из таких ли молодчиков состоит НДП?»

Большой Карл влез в машину, и в ней сразу же стало тесно. Он с таким же интересом, как и в первый раз, рассматривал представительницу чуждого ему мира, попутно балагурил с Куртом, о чем-то расспрашивал тетю Таню.

Город Дахау был совсем близко от Мюнхена. И когда машина остановилась около длинного забора, окружавшего бывший лагерь, Нонна вспомнила слова женщины, работавшей когда-то секретаршей у Гитлера, о том, что она не знала о существовании лагерей и была уверена, что ее фюрер тоже не знал об этом.

Нонна усмехнулась наивности этого заявления. Смешно, чтобы кто-то в Мюнхене не знал о концентрационном лагере, находившемся рядом с главным городом Баварии. Этот лагерь был хорошо виден. Курт показывал Нонне его из окна ресторана. Смешно, чтобы кто-то в Берлине не знал о лагере Заксенхаузен или в Веймаре о Бухенвальде. Кто в это поверит?!

Они вошли на территорию бывшего лагеря и стали беспорядочно осматривать его без путеводителя и без экскурсовода.

Сначала шли по бесконечной Лагерной улице, совершенно пустой, с кое-где уцелевшими одинокими деревьями от тополевой рощи, посаженной арестантами. Располагавшиеся раньше вдоль этой улицы жилые и больничные бараки теперь были снесены. Огромные мертвые пустыри молчаливо лежали по ту и другую сторону Лагерной улицы. Аккуратно прочерченные полосы сообщали о том, что когда-то здесь стояли бараки, в которых жили, страдали и умирали люди…

Тетя Таня сказала Нонне, что через эту страшную, мертвую пустыню прошло 206 000 заключенных.

Лагерная улица заканчивалась католической часовней. Она называлась часовней «Предсмертного страха Христа» и была построена уже после войны. Это странное, аляповатое сооружение, выложенное галькой, напоминало широкую трубу, врытую в землю. Почти четверть диаметра этой трубы служило дверью. И в эту широкую дверь виден был висящий на проволоке огромный белый крест. Под крестом, на круге, к которому вели широкие ступени, поднимался четырехугольный пьедестал, сооруженный из какого-то ноздреватого материала. На нем возвышалось распятие, освещенное горящими свечами. С улицы в незакрывающуюся дверь был виден круглый, опускающийся к центру, потолок часовни.

С крыши свешивался гигантский терновый венец из железа. Это было оригинально. Но ничто оригинальное и необычное не могло произвести здесь впечатление. Сердце было охвачено ужасом.

Над входом в лагерь было написано: «Работа освобождает».

Слова о свободе в Дахау! Нонна почувствовала озноб.

– А в Бухенвальде еще страшнее надпись, – сказал Курт. – Там написано: «Каждому свое».

Это была экскурсия в мир кошмаров. Прошлое словно бы оживало на фотографиях стендов Дахауского музея.

«Баня»… Здесь эсэсовцы умывались человеческой кровью.

«Лаборатории»… Здесь подопытным материалом, обреченным на медленную мучительную гибель, были люди…

Нонна вышла из выставочного зала притихшая, потрясенная… Послушно, не говоря ни слова, пошла туда, куда повели ее Курт, тетя Таня и Карл.

– Это крематорий, – сказала тетя Таня. – Газовая камера была замаскирована под баню. А в печи мертвых привозили на вагонетках.

Они вошли было в крематорий, но около него стоял памятник, возле которого нельзя было не задержаться.

На постаменте стоял изможденный человек. Стоял просто, засунув руки в жалкое рубище, напоминающее пальто. На ногах его были страшные бухалы наподобие не то валенок, не то ботинок.

Подняв исхудавшую стриженую голову, устремил вдаль невидящие сухие глаза, разучившиеся плакать…

Всхлипнув и уже не пытаясь сдерживать слезы, Нонна прикоснулась пальцами к словам, высеченным на постаменте.

– «В память погибших и в назидание живым!» – прочитала тетя Таня.

– «В назидание живым!» – шепотом повторила Нонна. – «В назидание живым!»

И вспомнила мюнхенский пивной бар, оцепленный полицией, улицу, забитую толпами людей, и слова Курта, сказанные небрежно: «Если правительство даст возможность неонацистам укрепиться, они повернут ФРГ к гитлеровскому режиму».

«Вот к этому», – с ужасом думает Нонна, окидывая взглядом крематорий, памятник и мертвые кровавые пустыри лагеря.

Вдруг рядом с ней кто-то закричал. Она вздрогнула от неожиданности, побледнела, со страхом взглянула на маленького, подвижного человечка, который внезапно появился возле памятника. Он что-то кричал, размахивал руками, обращаясь к присутствующим. По щекам его катились слезы. Он стыдился их и жалкой, вымученной улыбкой пытался отвлечь взгляды людей от своих глаз…

– Он говорит, что был два года в этих лагерях, – быстро и нервно переводила тетя Таня.

Курт, обеспокоенный бледностью Нонны, держал ее под руку.

– Это англичанин. Он приехал из Англии, – объяснила тетя Таня. – Специально приехал, чтобы пройти по этой страшной земле и вспомнить все.

Нонне показалось, что лицо англичанина похоже на лицо человека, стоявшего на пьедестале возле крематория. Он плакал, но черты его все равно сохраняли ту же страшную, тупую неподвижность. Концентрационный лагерь оставлял свою печать навсегда.

Англичанин показывал дрожащими растопыренными пальцами на крематорий и говорил, что он был построен в 1942 году, потому что старый крематорий не справлялся уже с сожжением мертвецов.

– А там – стрельбище, – показал он дрожащей рукой вправо от крематория, – там было уничтожено шесть тысяч русских.

Он кинулся в сторону, и все последовали за ним.

– Здесь было заграждение из колючей проволоки, по ней пропускали электрический ток… Ночами лагерная стена была освещена. Если кто-нибудь приближался к ней, часовые на вышках стреляли без предупреждения… Видите там… – На лице его появилось изумление. – Я не знаю этих построек. Их не было прежде.

– Это монастырь кармелиток «На святой крови», – сказал Карл.

– А! – воскликнул англичанин. – Так за этим монастырем было кладбище… Там погребено семь тысяч пятьсот арестантов всех европейских национальностей. А налево, за монастырем, лесное кладбище города Дахау. Там похоронены последние узники лагеря… совсем накануне освобождения…

Он бросился на колени. Неистово поклонился в сторону кладбища, подполз на коленях к входу в крематорий и поцеловал землю.

– «В память погибших и в назидание живым!» – сказал он, рукавом вытирая лицо. – А живые забывают… Некоторые забыли о той войне, забыли, сколько здесь пролилось крови. Боже мой! Боже мой! Какая короткая память!

– Ну, успокойся… – на плохом немецком языке сказала скромно одетая, статная и еще довольно молодая женщина, прикасаясь рукой в пуховой белой перчатке к плечу англичанина. – Я из Чехословакии приехала. Отец в ту войну без вести пропал… Были слухи, что в германский лагерь его заключили. Ищу вот по спискам. В архивах, где позволяли, искала. Была в Бухенвальде. А теперь здесь… Ты не встречал случайно Яна Ржигу? Такой был высокий, широкоплечий.

– Здесь были тысячи узников, – поднимаясь с земли, сказал англичанин. – Под номерами. Имен не было. Зачем имена обреченным на смерть? Может быть, я и встречал твоего отца.. Может быть, вместе стояли под холодным дождем в строю на Аппельплаце. А может, это он убежал… и его застрелили по ту сторону рва. Штрафной аппель тогда длился целые сутки. Целые сутки! Была глубокая осень. Стояли холода. И сутки ни на минуту не прекращался дождь. Ни на минуту! После этого аппеля в каждом бараке умирали заключенные от крупозного воспаления легких… Может быть, умер тогда и Ян Ржига? Не знаю! Не знаю… Я был номером 7777. Только потому, что я носил эту магическую цифру, повторенную четыре раза, я снова стал человеком. Но с этим номером я сойду в могилу. Вот!