На сопках Маньчжурии

— Сейчас, когда христианство обветшало, человечеству грозит печальная участь. Но на смену христианству придем мы, поклонники солнца!

Она оглядела стол и засмеялась. Господин с низким круглым лбом и курчавой бородой, до сих пор молчаливо пивший чай, поднял палец:

— Ничего, кроме радости и захлебывающегося восторга! Веселье и радость — вот закон!

— Вы, как всегда, с парадоксами, Вадим, — сказала Женя.

— Какой парадокс? Где страдание, в чем страдание? Скажем, лежит перед вами человек — только что двигался, теперь не двигается — мертв. О чем печаль? Пришел из мирового пространства, ушел в мировое пространство… Уверяю вас, ничего, кроме радости… Все принимаю… и несусь, несусь! — Он растопырил обе пятерни, чтобы наглядно показать, как он несется.

— Я против всякого точного определения смысла жизни, — сказала дамочка, сидевшая рядом с Катей. Она была красива: высоко взбитые белокурые волосы, бледные русалочьи глаза. — Самое сладкое, что мы бредем в потемках, вот где-то блеснет свет… Но где?

— А у нас — заметили? — новость, — сказала широколицая, которая продолжала смотреть всем в глаза и улыбаться. — Женщинам разрешили ездить на империале конки. Помните, блюстители нравственности кричали: «Помилуйте, юбку ведь придется поднимать, лестница-то крута!» А теперь ничего, входим и поднимаем юбки. Я нарочно взбиралась.

Кате никогда не нравилась Женя. Еще в то время, когда Мария Аристарховна восхищалась Жениными стихами и читала их вслух за столом, Катя думала: какие мерзкие стишки! Сейчас она не могла преодолеть в себе раздражения: и гимназический ее учитель Тырышкин, и Женя, и эти дамочки!.. Она начала рассказывать о том, как солдаты громили буфет первого класса, освобождали цивильного и как патруль отказался стрелять по бунтовщикам…

— Это уже действительно страшно! — сказал Тырышкин и спрятал под стол руку с манжеткой.

— Вот видите… — сказала Женя каким-то притихшим голосом. — Матушка Россия! Она разнузданная, эта матушка Россия. А мы, Екатерина Михайловна, начали настоящую борьбу с марксистами. Выступает Тырышкин, я, Чухнов, — указала она на Вадима. — Борьба идет за Невской заставой. Встречаемся в трактирчике… В отдельной комнате усаживаемся вокруг стола и начинаем спор. У них есть свои вожаки и даже вожа́чки. Часто приходит девушка, рыжая, с глазами синими до того, что даже неловко, как нарисованные… Сидит, молчит, слушает… И вдруг ее точно взорвет. В прошлый раз вскочила, стукнула кулаком и крикнула: «Господа, надоело! Неужели вы не понимаете? Люди говорят о жизни, а вы о чем, о замогильном?»

— Мерзкая девка! — сказал Тырышкин.

— Рыжая и — красивая? — спросила Катя.

Женя пожала плечами.

— Нет… впрочем, да, очень красивая… Но, как все рыжие, что-то такое… Наше несчастье в том, что они примитивны. Они не понимают нас.

Делая вид, что она это говорит так, между прочим, невзначай, Женя сказала о своем отце:

— Адвокат Андрушкевич стоит в центре всех событий, и, если произойдет то, что должно произойти, он будет министром. Но об этом пока никому, это я только вам, моим друзьям, по секрету…

Она сидела над расписанной золотистыми лучами чашкой со своим плоским лицом, вывернутыми красными губами, которые на плоском лице представлялись непристойно голыми, со своими глазами, которые то вспыхивали пустым светом, то тускнели. Потом подошла к окну и подняла штору, как бы присматриваясь к тем событиям, которые в скором времени должны произойти на улице. Длинный коридор между домами, убегающая лента фонарей. Порожний извозчик едет шажком, звук лошадиных копыт не доносится сюда.

Катя подумала: «Да, замогильные! Чем же они живут? Страна волнуется, даже самый последний человек в государстве возмущен гибелью русских людей в Маньчжурии, а они…»

Катя уже собиралась уходить, когда приехал сам хозяин. Заглянув в столовую, оглядел, прищурившись, гостей и вдруг увидел Катю. Лицо его приняло сладчайшее, ласковейшее выражение. Минуя всех, Андрушкевич подошел к ней, долго жал руку, заставил встать и все приговаривал:

Фу-ты, ну-ты… какие мы взрослые стали… Всегда была хороша, а теперь даже в глазах рябит… честное слово!

Раздвинул полы фрака и сел рядом.

— Моя протеже, — пояснил он присутствующим. — Во Владивосток послал учительницей. И вот вернулась. Там теперь не до учительствования. А ты, Вадим, все еще здесь? — спросил он, принимая чашку из рук дочери.

— Папа, куда же он теперь поедет?

— Как куда? В свою усадьбу. Иначе, друг мой, распотрошат!..

— Все может быть, — вздохнул Вадим. — Но не склонен. Борис Андреевич, совершенно не склонен. Один сосед горит, у другого скот побили, третий ждет — изнасилуют дочерей, а губернатор только руками разводит и изрекает: «Нет в России положения хуже губернаторского».

— Когда мужики захватят землю, будьте уверены, с ними ничего не поделаешь, — проговорил адвокат, придвигая Кате вазочки с вареньем, печеньем и кексами. — Трепов объявил: «Рад буду отдать половину моей земли даром, будучи убежден, что только при этом условии сохраню за собой вторую половину». Земельная реформа нужна!

— Земельная реформа! — воскликнул Вадим, с лица которого соскользнуло всякое выражение шутовства. — А вы, Борис Андреевич, читали статейку господина Валевского в «Биржевых ведомостях»?

— Не удосужился.

— Валевский возражает против земельной реформы. Если крестьянам, говорит он, отдать часть помещичьей земли, которая, как известно, вся заложена и перезаложена, кто за эту часть будет платить? С мужичка взыщешь? Кукиш взыщешь! Дворянам что, они рассуждают так: вместе с землей канет в вечность и наш долг банкам. Но буржуазия огромные деньги вложила в помещичьи земли, и держатели акций и облигаций земельных банков не согласны с такой постановкой вопроса. Вот видите, как рассуждает наша буржуазия. Она не хочет земельных реформ и сбросит всех нас в пропасть.

— Валевский концы с концами не связывает. Подумаешь — держатели акций и облигаций земельных банков! Ему-то, как фабриканту и заводчику, в первую очередь нужен богатый крестьянин.

— Не знаю, как кто, а я считаю весьма своевременной организацию в Москве Союза русского народа.

Андрушкевич поморщился:

— На версту от них разит…

Залпом допил чай, сильно и дружески пожал запястье Катиной руки, сделал прощальный жест столу и вышел широким деловым шагом из комнаты.

Ожидая Грифцова и — через него — партийного поручения, Катя не принималась за самостоятельную работу. Но она много читала: тонкие брошюрки, толстые книги, заново те, которые читала когда-то в гимназии. И вместе с тем она помогала сестре.

Маша частенько исчезала на день, на два, однажды даже на неделю. Вернулась сумрачная: арестовали скрипачку Елену Лунину. На благотворительном концерте в пользу комитета выступало много артистов, а взяли только ее… Осведомленность, значит, у них отличная, потому что Лунина действительно член организации.

Арестовали ее, как водится, ночью и не повезли ни в карете, ни даже на извозчике, повели пешком. Арестов теперь столько, что у них карет не хватает.

Маша тщательно мылась над тазиком, мылила шею, плечи, ловко подставляла ладони под ковш. Все в ней было упрямо: глаза, губы, волосы, которые вспыхивали над лицом.

— Ты не можешь себе представить, как хочется, как хочется, чтобы скорее!

Помогая сестре, Катя носила куда-то какие-то пакеты; ездила на Васильевский остров и за Нарвскую заставу, бродила там по переулочкам, среди деревянных домишек, внимательно изучая топографию, ибо знала по своему харбинскому опыту, какое великое значение для революционера имеет знакомство с местностью. Она встречалась с людьми, которых не знала и которые ее не знали, но которые сразу же относились к ней как к своей единомышленнице. Это говорило о том, что в движение вовлекалось все большее количество людей и что недалеко то время, когда разразится буря.

Как-то Катя сидела в комнате небольшого домика за Нарвской заставой. В соседней комнате шло собрание.