Арифметика любви

Леонид решил ехать в Россию.

Последняя ночь в вагоне была довольно мучительна. Поезд простаивал на станциях, и даже без всяких станций, по два, по три часа, отопление давно прекратилось, и холод в вагоне был собачий. «Vol-tchy!» — бормотал один из спутников Леонида, немец, хваставший, что «корневым» образом изучил русский язык. Немцы, — их в группе было человек шесть, — бранились и возмущались «порядками» почти что одни, и не стесняясь; может быть, потому, что большинство было не туристы, а деловые люди, и чувствовали они за собой какие-то права. Два американца и датчанин держались равнодушно, молчаливо и несообщительно. Между тем, только у немцев имелись настоящие шубы, и вряд ли им так холодно, как туристам и Леониду в его дешевом берлинском пальто.

Леонид холода, впрочем, не замечал. У него и внутри все точно застыло: не слышал, как шевелится сердце и едва следил за медленно проползающими холодными змеями, — мыслями. Ничего, это хорошо, это спокойнее.

Недели в Париже, перед отъездом, он странно провел, и сам был странен: в нем появилась какая-то смесь ловкости, изворотливости, быстрого соображения и — тупости, тупого упрямства, недогадливости. Таковы были и действия его. Он едва-едва не провалил своей поездки в Россию, — да ведь как глупо! Поехал бы все равно, но знал же сразу, что въехать, как сейчас, легально, — лучше. А сунулся не туда, куда следовало, опять бесцельно прилагая дар свой. Сунулся в полпредство парижское за пропуском. Но только что вошел в громадную, темноватую прихожую-сени с тяжелыми дверями направо и налево, с двойной лестницей, убегающей вверх, как наплыл ему на глаза розовый туман, мелкой дрожью внутри что-то задрожало, и он захватил себя на дикой мысли: сейчас попрошу главного собрать всех, кто здесь чекисты, а их попрошу немедленно в Москву уехать, в Москву и не возвращаться!

Когда, вовремя успев опомниться, повернулся и вышел (никого, кроме обалдевшего швейцара, так и не увидав), явилось разумное соображение (без нового опыта не явилось бы): да ведь никто из этих физически не может дать мне годного пропуска! Дал бы вздорную бумажку, соврал бы, а сам телеграммы, так что дрянь вышла бы глупая и ужасная! А чекисты в Москву — глупость, глупость!

Тут же смекнул, что самое лучшее — присоединиться, для въезда, к партии иностранцев, и это сделать можно. Скорее всего (а надо скорее) дело выйдет в Берлине. Он никого не знал в Берлине, но и тут ведь не знал? Новоприобретенная изворотливость и неутомимость по-

Теперь — деньги. Денег, для простейшего его плана, требовалось немного. Все-таки было в этом невероятно мучительное. Решил почему-то: во-первых, — не просить у русских; во-вторых, — просить в долг, под расписку. И лучше всего найти человека с шалыми деньгами, такого, которому все равно, даст и забудет. Леонид не забудет, это для него долг чести; на последний случай оставит здесь письмо…

Он у Ritz'a. «Прошу вас сказать мне, у себя ли миссис Кнодль?». Миссис Кнодль, в вечернем голубом манто, как раз спускалась к выходу: ехала в театр. Какая великолепная женщина неизвестного возраста!

— Я прошу у вас пять минут разговора наедине, — сказал Леонид на недурном английском языке (как хорошо, что он знал языки и не забыл!).

Миссис Кнодль молча повернулась. Они вошли в соседний пустой салон.

— Я прошу вас, миссис Кнодль, дать мне чек на 500 долларов. Я прошу не для себя, а на дело, которое считаю очень важным. И прошу заимообразно, — вы получите расписку, но все равно, это мой долг чести. Если к 13-му марта меня не будет в живых, вы получите объяснительное письмо. Прошу, если можете, верьте мне.

— Хорошо, — сказала нарядная женщина, всматриваясь в юношеское лицо Леонида с розовыми пятнами на щеках, в глаза, прямо смотревшие на нее. Расстегнула блестящую сумочку, вынула стило, книжку чеков и, присев к столику, написала нужное.

— Вай! — сказала она, протягивая Леониду бумажку. — Я могу верить, как вы просите. Расписки не надо, я все равно потеряю. А, может быть, вы хотите поехать сегодня со мною в театр?

Леонид покачал головой.

— Нет. Терпеть не могу. Лучше потом, после 13-го, — прибавил он и по-детски улыбнулся. — Да? когда я вернусь… если вернусь.

Она тоже улыбнулась и подала ему руку, которую Леонид, низко наклонившись, поцеловал.

И все. В Берлине Леонид скоро устроил дело, как хотел. В последнюю минуту только рассудил, что и половины денег м-с Кнодль ему довольно, — другую половину оставил в «объяснительном» письме — на последний случай.

И теперь, в морозную ночь, в замерзающем поезде, и сам внутрен-но замерзая, Леонид находился на пути в Петербург, — в «Ленинград». По паспорту он был Ганс Форст, но об имени уже не заботился. Главное было сделано.

С первым отходящим из Петербурга поездом, — вечером, вероятно, — он выедет в Москву.

Вздыхая и шипя, подтаскивался поезд к Петербургу. Было еще рано. «Середина февраля», — мельком подумал Леонид, прикидывая по старому стилю. «Уж свет должен быть». Он и был, но такой странный, точно не свет. Весь на темно-серой подкладке. Ночью, в поезде, казалось — мороз, но какой мороз под таким светом, под таким небом. Неба, впрочем, Леонид не видел, небо точно вовсе отсутствовало.

В том же холодном полусне, в каком провел ночь, Леонид глядел на медленно закручивающиеся назад плоскости, покрытые тонким слоем сероватого снега, то гладкие, то с торчащими на них темными возвышениями, — деревьями, строениями, — не разберешь. И все равно: может быть, полусон, а может быть, и совсем сон, — не хочется очнуться.

Леонид даже не думал, что этакое найдет на него от одной близости Петербурга. Сначала в Берлине он подосадовал, что группа едет через Петербург, а потом ничего: потеря суток — не великая; то, что сделать нужно в Москве — так кратко, а он увидит Петербург. Леонид родился в Петербурге. С трех лет жил у тетки, родной сестры отца, которого не помнил (мать умерла еще раньше). Тетка его, кажется, любила, он ее не очень, но все шло хорошо. Дом был скучный и тонный. Дружил он только с Ганей, двоюродной сестрой, на год старше его. До гимназии (а поступил он прямо в третий класс) были совсем неразлучны, с ее гувернантками он и языкам научился. После, конечно, когда она взрослой барышней сделалась, уж не то… Да и война; Ганя в госпиталь, в Царское, пошла работать. А Леонид, сразу, из гимназии, хотел, было, в юнкерское, — не успел. В восемнадцать лет он уж на юге, там, среди огня и крови… Не надо вспоминать.

Случайно, вдолге, уж на Балканах, слышал, что тетка будто умерла. О Гане ничего не слышал. Да и мало думал о ней, сказать правду. От всего прежнего отделяла его плотная полоса розового тумана.

Снилось ему, однако, часто, что он возвращается в Петербург. Но никогда не был этот сонный Петербург прежним, или даже таким, каким видел он его в последние месяцы. Совсем другим, ни на что не похожим, неясным, но противным. Неприятный был сон.

Вышли из вагона на платформу кучей. Леонид рассеянно взглянул вокруг, не узнавая вокзала, хотя это был тот же самый, с которого он сотни раз ездил на дачу. Кучку приехавших кольцом окружили какие-то люди, военные и штатские. Были между ними и женщины. Говорили что-то, спрашивали, требовали. Леонид смотрел безучастно. «Я знаю русский! У меня все есть! Пошли, пожалуйста», — протестовал немец в шубе. Только когда двинулись к выходу, все вместе, и Леонид почувствовал, что кто-то вырывает у него из рук маленький его чемоданчик, бормоча по-немецки об автокаре, о гостинице для высоких туристов, о гиде, ~ он произнес, оглядевшись, и, машинально, тоже по-немецки:

— Bitte, прошу вас, оставьте меня в покое. И вас прошу, и вас, — обратился к другим подбежавшим. — Я не поеду в автокаре. Я желаю идти один. И прошу желанию моему содействовать. За мной прошу не следовать.

От него отступили. Но едва он сделал несколько шагов, как столкнулся с другой, новой группой людей, которая остановила его, что-то крича уже по-русски. Пришлось немецкую тираду повторить по-русски. Чтобы слышно было дальше, он выговаривал слова раздельно, громко, отчетливо; нехотя вышло — как бы по-иностранному. «Немец, ну его!» — тихо сказал кто-то около него, точно оправдать хотел свою уступку, исполнение Леонидовой просьбы.