Переворот

— Избранного? — перебил Потанин, и в старческом лице его проглянул молодой задор. — Простите, а как же тогда понимать слова Толстого? Это же он сказал: искусство есть выразитель чувств — и оно тем выше и понятнее, чем больше людей объединяет вокруг себя… Объединять людей — вот задача настоящего искусства.

— Граф Толстой тоже не был безупречен в своих суждениях.

— Может, и не был. Скорее, что не был, — сердито согласился Потанин. — Но к истине он стоял ближе, чем многие его современники. А как думает художник? — посмотрел на Гуркина.

— Художник думает лишь об одном, когда пишет: как лучше передать, выразить в красках настроение, чувства и мысли свои, — ответил Гуркин. — А когда напишет, думает о другом: поймут ли его? И станут ли его картины достоянием широкого круга людей? — Гуркин помедлил и признался: — Потому и мечтаю я поехать со своими карги нами по Сибири, побывать на Востоке, в Америке… Поедемте, Вячеслав Яковлевич, — повернулся к Шишкову, — устроим кругосветное путешествие. С вами я хоть на край света! А?

Потанин подвигался в кресле, не то пытаясь подняться не то усаживаясь поудобнее, и едко заметил:

— Куда ему, он и Сибирь-то решил оставить, собрался в Петербург, а вы его зовете путешествовать, в Америку тянете. Да его скоро к нам и калачом не заманишь.

— Это несправедливо, Григорий Николаевич, — обиженно свел густые брови Шишков.

— Ах, несправедливо! А уезжать из Сибири, по-вашему, справедливо? Да это, если хотите, бегство позорное.

— Вам же известны причины моего отъезда.

— Не знаю. Не знаю я ваших причин, — не на шутку разгневался Потанин. — Не знаю и знать не хочу. Причины всегда найдутся. А вам бы следовало помнить и не забывать, на какой почве взошел и произрастал писательский, ваш талант.

— Это я помню. И никогда не забуду. Сибирь была и| останется для меня второй родиной.

— То-то и есть, что второй, — буркнул Потанин. — Что же в таком случае вас, инженера и литератора сибирского, потянуло в столицу?

— Дела. И только — дела.

— Ах, дела… А в Сибири у вас и дел уже не стало?

— Сибирские дела и подвигнули меня на этот шаг, — пояснил Шишков, расстегивая пиджак и расслабляя галстук, — жарко стало. — Мне, Григорий Николаевич, не столица нужна, а Министерство путей сообщения… Надеюсь пробить, наконец, и осуществить проект Чуйского тракта. Иначе не одолеть нашу российскую косность.

— А! — махнул рукой Потанин. — Езжайте, коли решили Вас, как я погляжу, не переубедить. Езжайте, езжайте, коли находите нужным, — неуступчиво повторил, — коли угораздило вас жениться не на сибирячке… Вот вам и причина ваша!

— Да ведь и дело, затеянное Вячеславом Яковлевичем, действительно важное, — вступился за Шишкова с некоторым запозданием Гуркин. — Построить дорогу в горax…

— Кто с этим спорит — дорога нужна. И заслуг Вячеслава Яковлевича в этом деле никто не умаляет. Напротив. Потому и жалко отпускать из Сибири такого человека… Жалко! — признался Потанин. — Сибирь и без того со всех сторон обирается… А дорога нужна, — согласно покивал. — Дорога эта поможет алтайскому народу выйти из темноты…

— А не кажется вам, что по этой дороге хлынут в горы предприимчивые, оборотистые люди и еще больше закабалят алтайский народ? — спросил профессор Круженин.

— Может, и хлынут. Но дорога сделает свое дело, непременно сделает! — стоял на своем Потанин. — Хотя и в ваших опасениях есть резон. Оборотистых людей и впрямь нужно опасаться, ибо для них интересы народа ничего не стоят. Главное для них — собственные интересы. А между тем всякий народ, большой или малый, имеет свою самобытность, свой характер — и с этим нельзя не считаться. Иначе погубим, потеряем и то, что осталось, сохранилось к сегодняшнему дню 1915 года. Да, да, — горячо продолжал Потанин, — потеряем. Как потеряли в свое время коттов и асанов — были такие народы в Сибири. А хойданы, омоки, анюиты… Где эти племена? И не могло ли быть сегодня среди них своего Менделеева или Гуркина? А разве судьба нынешних сибирских племен намного улучшилась? Разве не находятся они, как и прежде, на грани вымирания, гибели? Да и не только сибирские, — прибавил с горечью. — Где, скажите, самобытное племя тасманийцев? Нет ни одного человека, всех уничтожили, обрекли на гибель английские колонизаторы. А где наши сибирские аринцы? Последнего из них путешественник Миллер встретил полтора века назад. Да, вот как: исчез бесследно целый народ, погибла нация! Помните печальную самоедскую сказку? — чуть помедлив, спросил. — Так вот, было у самоедов семьсот шатров, — неторопливо продолжал. — И жило в этих шатрах много народу. Детей же не было, дети рождались — и тут же умирали. Только у одного самоеда был маленький сын, чудом уцелевший. И вот однажды проснулся он и увидел, что все люди его племени умерли, а все олени пропали… Что делать? И решил он идти, куда глаза глядят, этот самоедский мальчик. Шел через глубокие снега, через леса дремучие, голодный и обессилевший, падал от усталости, грыз кости, уже обглоданные зверями… Встречались ему люди, но не понимали его и безжалостно гнали, били и несколько раз убивали. Однако всякий раз, когда это случалось, появлялся старик с железной палицей в руках, ударял ею об землю — и мальчик оживал. И шел дальше…

Потанин умолк, оборвал сказку. Тихо стало. И в этой тишине стук настенных часов, с плавно и мерно раскачивающимся маятником, напоминал чьи-то шаги…

— А дальше? — шепотом спросила Таня. — Что с этим мальчиком стало?

— Не знаю. Что с ним будет, не знаю, — вздохнул Потанин. — Время покажет.

— Вот вам сказка, а в ней намек! — усмехнулся Вадим.

— Всякая сказка с намеком.

— Увы! И с благополучным концом, — добавил Вадим и покраснел от волнения и неожиданной своей смелости. — Если бы и в жизни так.

— И в жизни, друг мой, многое можно исправить, переменить.

— Ждать волшебного старика с железной палицей?

— Зачем ждать, надо самим работать. Искать свой путь.

— А где он, этот путь? Где? — спросил Вадим. Таня тронула его за руку, опасаясь, что сгоряча он может и самому Потанину наговорить дерзостей. Вадим резко повернулся и отошел к окну. Сказал оттуда с усмешкой:

— Завтра должен народиться большой русский бог… Кажется, так купец Харлашка говорит в вашем рассказе, Вячеслав Яковлевич? Может, этот большой русский бог и укажет истинный путь?

— Бог-то бог, да будь и сам не плох! Каждый волен выбирать свой путь, лишь бы это было не во вред другим, — сказал Потанин. — И если отдельный человек имеет такое право, отчего же такого права не иметь народу? Права на самоопределение. И чтобы никто на это право не посягал. Ну, и образование, — добавил многозначительно и посмотрел на Гуркина. — Это, конечно, в первую очередь. Без этого никакой народ не выйдет из темноты. Скажу больше: с этого начинается всякая свобода… А разве люди не для этого рождаются, не для свободы?

Близилась уже полночь. А разговорам не было конца.

Таня зашла на выставку в день закрытия. Хотела еще раз увидеть «Хан-Алтай», постоять у своего любимого «Озера», но опоздала: залы были уже пусты, картины сняты, и стены зияли холодной белизной. Таню словно сквозняком прохватило в этой оглушающей пустоте… И только в углу, за колонной, заметила она небольшой этюд в массивной деревянной раме, то ли забытый, то ли оставленный здесь по какой-то другой причине. Таня долго разглядывала этюд, чувствуя дыхание весенней Катуни: взломанные льды громоздились у берега причудливыми торосами, которые, казалось, вот-вот двинутся и сомнут, раздавят на своем Пути все живое. Но светило солнце, полнилась и набирала сил река и такой теплой и ласковой синевой отливало небо, что верить в худшее не хотелось. «Все будет хорошо», — подумала Таня. И вдруг почувствовала, что кто-то подошел и остановился у нее за спиной. Она обернулась, увидела Гуркина и сильно смутилась:

— А я вот опоздала… Кончился праздник. Гуркин смотрел на нее с грустным вниманием.