Зал ожидания

Привычка — это такая особенность, которую сам перестаешь замечать, а окружающие замечают, и даже используют в своих интересах. Поэтому, как на собственном опыте убедилась Анюта, руководитель должен скрывать свои привычки. Самой-то ей не всегда это удавалось. Она второй год работает заместителем председателя райсовета, и ее привычки не раз ее подводили. Вот сегодня ей надо подготовить проект решения, и она, как говорится, ушла в подполье, но стоит появиться посетителю, который сумеет разжалобить Евгешу, и придется принять этого посетителя, выслушать его, разобраться. И полдня пропало.

Только подумала, вот она, Евгеша: просунула в дверь завитую голову и заиграла глазами.

— К вам…

— Я же просила! Меня нет.

— Я думаю, этого посетителя вы примете, — заговорила Евгеша как-то необычно уверенно и даже игриво.

Ничего еще Анюта не успела сказать, как дверь распахнулась во всю ширь и на пороге появился морячок, невысокого роста, коренастый, загорелый.

— Разрешите, заместитель председателя райсовета…

— Федя!.. — Анюта выбежала из-за стола и обняла брата. — Почему не предупредил? Я еще даже не начала ждать тебя.

— А чего предупреждать? Деньги на телеграмму тратить. Вот я сам явился.

— Отслужил?

— Так точно. Прибыл в ваше распоряжение.

Было видно, что и он и она рады встрече, которую давно уже ждали, и каждый по-своему готовился к ней. Они ни о чем не расспрашивали друг друга, потому что все самое главное знали из писем. Писали не часто, но обстоятельно: он то, что можно, — о своей службе, она — о работе, о доме и обо всех, кого он знал.

2

В своих письмах они говорили обо всем просто и откровенно, как могут разговаривать брат и сестра, прожившие неразлучно много лет. И ни в чем не упрекали друг друга, хотя оба они не могли забыть о своем прошлом. Не все там было гладко, и ошибаться приходилось, и спотыкаться на ровном месте, и падать, да так, что, казалось, и не поднимешься.

Можно ли позабыть все это, вычеркнуть из памяти? Анюта была убеждена, что нельзя и не надо, потому что хотя ошибки и остались в прошлом, но они успели навсегда оставить свои следы в сознании и тем повлиять на весь ход жизни. Забыть ошибки невозможно, но только при этом не надо искать виноватых. Самое честное — это спросить самого себя: «А ты где был? Куда смотрел?»

— Сгоряча обвинив брата в гибели Куликова, Анюта не сразу в этом призналась себе самой. Но и признавшись, она долго не могла освободиться от ненависти, которая вспыхнула в ее душе. Ненависть к брату, которого сама воспитала и с которым связывала все свои надежды на будущее… Шло время; ненависть перешла в безразличие: она продолжала по-прежнему заботиться о нем, но ей уже стало все равно, что из него получится, кем он вырастет. Когда он сказал, что хочет пойти в ремесленное, потому что ему надоела школа, она только и сказала:

— Как хочешь…

Но устроиться в ремесленное помогла.

Когда провожала его в армию, в самые последние минуты вдруг снова вернулось прежнее чувство к брату, и Анюта даже подумала, что не он перед ней виноват, а она сама виновата и что она несправедливо отняла у него родственную любовь, лишила его своих забот.

Утирая ладонями неожиданные слезы, она говорила:

— Это хорошо, Федя, что ты едешь. Ты сильный, старательный. Ты уживчивый. Ты хорошо будешь служить.

Слезы сестры очень удивили Федора.

— Ну, чего ты? Чего ты?

— Не обращай на меня внимания, Федя. — Она заставила себя улыбнуться. — Привыкай к бабьим слезам. И Катерина, смотри, как заливается.

Катя — ей и четырнадцати еще нет, а она ростом выше матери. Большеглазая, большеротая, волосы почти что золотые и почему-то всегда растрепанные. Красоты, как считает Федор, никакой, одно злыдство. Натерпелся он от нее. Она плачет-то потому, что теперь донимать некого будет. Но даже он признает, что она вообще-то добрая девчонка и очень умелая, самостоятельная.

Юлия Ивановна сморкается в платок и сквозь слезы посмеивается:

— Катюшке моей что посмеяться, что поплакать — одно удовольствие.

— Ну, как же! — Катя некрасиво кривит большой рот, крупные слезы бегут по щекам. — Федюнечка, мой дорогой, Федюнечкин, мне тебя вот как жалко!..

— Прямо, как невеста, убивается. — Мать бросила ей платок, — Утрись-ка. Ох, хвачу я мороки с тобой…

— Да уж, будет и морока, — пообещала Катя, вздыхая от слез.

И маленькая Светлана подхватила:

— Да уж… — Она все говорила и делала, как и Катя, которую любила, кажется, больше, чем родную мать.

Они только что позавтракали и еще не успели встать из-за стола. Несмотря на волнение, вызванное отъездом Федора, завтрак съели с аппетитом, потому что именно в это время привыкли завтракать и собираться кто на работу, кто в школу — у каждого свое дело.

Ясное, прохладное осеннее утро надышало на окна, а в доме было тепло и уютно. Только сейчас Федор понял, что через несколько минут уже ничего этого не будет, и он впервые почувствовал тоску расставания.

— Пора мне, — проговорил он и первый поднялся. Поцеловав племянницу, он передал ее сестре.

3

Все это припомнилось Анюте, как только она осталась одна в своем рабочем кабинете. Этой осенью кончился срок Федоровой службы, и еще две недели тому назад он писал, что его письмо последнее и чтобы его ждали в середине месяца. Месяц уже перевалил за середину, а его все еще не было. Телеграммы о приезде тоже не было, так что Анюта не знала, когда ждать брата. Потому его приезд оказался для нее неожиданным и, как нарочно, в такое время, когда на нее навалилось столько срочных дел.

Когда она сказала об этом брату, он все понял и жизнерадостно проговорил:

— У нас еще вся жизнь в запасе; и наговоримся, и наругаемся.

— Посидим еще немного, — попросила Анюта, заметив, как неохота брату так сразу уходить от нее. — Ты, когда собирался домой, о чем думал?

— Да ни о чем я еще и подумать-то не успел. Скорее домой попасть, вот и все были мои заботы.

Они сидели на диване для посетителей, держась за руки, говорили первое, что придет в голову, и только старались разглядеть, чем они изменились за годы разлуки.

— Совсем ты взрослый, ничего мальчишеского не осталось.

— Да нет, дурости еще много. А вот ты так нисколько не изменилась.

Так они сидели, посмеивались, похлопывали друг друга по плечам, по рукам и не услыхали, как в приемной возник шум, послышались тяжелые шаги и голоса на самом высоком накале. И сразу же кого-то, словно бросило о дверь, и она распахнулась.

— Да нельзя же к ним! Да нельзя же!.. — отчаянно выкрикнула Евгеша, а в дверь уже влетела упитанная женщина в плаще «болонья», которые тогда только что начали входить в моду.

— Анна Васильевна, у меня точка горит! — очень звонко прокричала модница, сослепу кидаясь к официальному месту зам. председателя. Разглядев, что место было пусто, она очень резво огляделась, и кто знает, что подумала, увидав Анюту, счастливую и несколько смущенную, и рядом с ней бравого моряка…

— Ну, что у вас? — с досадой простонала Анюта, отнимая у моряка свои руки.

— Ох, как вы меня извините! — изображая смущение, заворковала модница. — Я никому, никому, вы не беспокойтесь…

Анюта прошла мимо нее на свое место, проговорив на ходу:

— Это мой брат демобилизовался. Что у вас? Только в двух словах.

— Ах, брат. Со счастливым прибытием. — Она погасила улыбку, и снова ее полное розовое лицо начало накаливаться: — У меня горит точка! Выручайте.

Как видно, Анюта все это отлично знала:

— Мы эту вашу точку закрыли, потому что вы не соблюдаете правила торговли.

— Не уследила, Анна Васильевна, верите, не уследила. У нашего магазина четыре точки, одна точка, что у вокзала, она на ремонте. А эта, которую вы закрыли, эта точка…

Она выхватывала из сумки какие-то бумаги, не переставая кричать про свои точки. Слово «точка» она выкрикивала так напористо, словно бутылку откупоривала.