Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

В провинции Мекленбург встречаются маленькие озера, кажется, что это далекое море Ганновера то там, то здесь показывает свой зеленый глаз. Блажена и Мильча, едва завидев воду, выбегали вперед, жадно освежали пересохшие, жесткие от пыли и песка губы, набирали воды в миски и несли ее Галачихе и матери, но доносили не больше половины — вода в спешке расплескивалась.

В свежем, чистом воздухе раздался звонкий выстрел, такой подходящий к этим лесам, полям и солнечному свету, напоминающий об охоте… Кто же из заключенных отстал и свалился? Передние прибавили шагу, словно их подстегнули, они шумно дышали, как загнанные звери, их легкие захлебывались от свежего воздуха, ноги были стерты и натружены. Но узники шли, шли, шли…

Наконец вблизи полуразрушенного городка эсэсовцы объявили привал. Узницы расположились на лужайке; женщины вытянули ноги и глядели на тощие пакетики с остатками еды, которую выдали вчера вечером в лагере. С тех пор им не давали ничего. Изнуренные люди отдыхали молча, тупо.

Вдруг мимо Блажены, как-то смешно и жалко пригибаясь, пробежали эсэсовцы и со всех ног помчались к ближайшему строению. Что случилось? Блажена замерла на месте. С высокого весеннего неба вдруг что-то обрушилось. Мотора не было слышно, видимо самолет спикировал. Блажену обдало ветром от крыльев. С бреющего полета застрочил пулемет — словно разом заработала вся лагерная пошивочная. Блажена инстинктивно бросилась ничком на землю. Она увидела, что группа разбежалась и девушки машут самолету белыми платками. Все это было бы даже забавно, если бы не было так страшно. Но вот мотор оглушительно взревел, и самолет снова взмыл в небо.

— Что это было? — спросила мать Блажены, ни жива ни мертва от страха.

— Американские пикировщики, — ответила Ева Казмарова. — Я заметила белую звезду.

— А почему они в нас стреляют? — спросила Галачиха.

— Говорят, неподалеку какой-то аэродром.

— Я спрошу у Кето, — вставая, сказала Блажена.

Но она тщетно искала подругу. Кето и всех других советских девушек и след простыл: они бежали при первом же переполохе. И почему мы не поступили так же?!

Эсэсовцы вернулись из трактира, где они укрывались, и погнали колонну дальше.

Мать Блажены не в силах была подняться.

— Иди, иди, Блаженка, обо мне не думай, лучше оставь меня.

Чтобы мать, которую Зденка спасла от газовой камеры, погибла теперь, у самой цели? Она настолько исхудала, что Блажена и Мильча могли бы нести ее на руках, но нести старых и больных было запрещено. Известно, что из этого получалось.

— Молчите, тетя, — неумолимо сказала Мильча, подражая манере Зденки подбадривать отчаявшихся. — И не возражайте. Вы отлично можете идти!

— Оставьте вы меня в покое! — воскликнула старуха со злобой обессилевшего человека. — Бегите сами, вы молодые.

— Так-то ты относишься к отцу и к Венушке! — с укором проговорила Блажена.

— Э-э, бог весть где им пришел конец, — апатично отозвалась мать. Это безразличие больше всего перепугало Блажену.

— Ну, ладно, — решительно сказала она. — Я тоже никуда не пойду. Останусь с тобой, пусть нас пристрелят обеих.

Эти сердитые слова подействовали на мать, словно подстегнули ее. Старуху с трудом подняли на ноги, она встала и пошла.

ЖИВАЯ СОЛОМА

— Сберегли ли наши мою перину? — размышляла вслух Галачиха. — Невестка — порядочная неряха. Не сгноила бы ее где-нибудь в погребе. Я уже сейчас, как маленькая, радуюсь чистой постели…

Голодные и холодные, они снова ночевали на голой земле, покрывшись грубыми одеялами, в сарае, на окраине какого-то городка.

— Видно, уж не спать нам в постелях, — безнадежно сказала Ева.

— И не стыдно тебе так говорить, дочка? Ты ведь молоденькая. Я тебе вот что скажу: я старая баба — и то не хотела бы сложить свои кости в райхе. Нет, нет, ни за что! Как это говорила Кето?.. «Все будет!»

Но когда и как? Ох, уж это бесцельное странствование! Когда узницы устраивали тайный сговор, саботировали, это было смертельно опасно, но имело смысл, это приближало свободу. А сейчас?..

Мать Блажены мучилась из-за больной ноги и стонала. Блажене не спалось от голода. От горсточки крупы и кусочка шоколада, который им тайком сунули повстречавшиеся французские рабочие, давно не осталось ни крошки. Блажена наконец задремала, но мать потянула ее за рукав:

— Блажена, Блажена!

Дочь что-то недовольно проворчала, повернулась на другой бок и нечаянно задела Мильчу.

— Женщины, скорей! Налет!

Здесь не было сирены, которая предупредила бы пленников, а эсэсовцы о них не заботились.

В ночном небе ревели самолеты, грозно нарастал гул, и вот уже над самой головой возник грохот, наводивший особенный ужас, потому что это было во тьме и в чужом, незнакомом краю. Согнувшиеся фигуры, спотыкаясь, бежали к лесу, в темноте сбивали друг друга с ног, вставали и бежали дальше.

— Подождите меня! — как ребенок родителям, кричала Ева Казмарова, догоняя лидицких женщин.

— Чешки, где вы, чешки? Держитесь вместе! — кричала Блажена, ухватив мать за руку. На всех языках слышались такие же призывы:

— Venez vite, vite. Оù êtes-vous, vous autres Françaises? [242]

— Польки, где польки?

Словно сговорившись, соотечественницы собирались в группы. В минуту смятения и страха дети вспомнили о матери-родине, в минуту беды каждый тянулся к землякам.

Одна грохочущая волна пронеслась, надвигалась другая. Бомбардировщики ревели так, словно на небе был вокзал и скорые поезда ревели прямо у вас над головой. Судя по грохоту, это были очень тяжелые машины. «Как только они вообще удерживаются в воздухе? — ужаснулась Блажена. — А ведь летят прямо на нас!» Это был вполне понятный страх человека, который еще сегодня днем пережил налет пикировщиков. В ужасе Блажена бежала все дальше и изо всех сил тащила за собой мать. Вместе с Мильчей они добежали до опушки леса и, пораженные, увидали свет.

«С ума я схожу, что ли? Или все это мне мерещится?» — подумала Блажена.

Высоко в небе появилось множество продолговатых желтых факелов. Это были ракеты, подобно светящимся каплям неподвижно повисшие в воздухе. Вдруг горизонт лихорадочно дрогнул, здания городка, через который недавно проходила колонна заключенных, осветились, и в разных местах вырвались разноцветные языки пламени и заклубился сердитый дым. Слышался треск, свист и грохот. Женщины, все, как одна, повалились в траву. Земля сотрясалась, небо гремело, воздух дрожал, и женщины вздрагивали от взрывных волн, от холода и страха.

Потом они очутились в каком-то сарае. Как они туда добежали, Блажена не помнила. Крыша над головой показалась ей в этот миг спасением. Из темного деревенского строения на нее пахнуло миром и домом. Здесь стоял привычный, знакомый запах соломы. Блажена хотела было зарыться в нее и устроить там уголок для матери, но вдруг нащупала что-то живое и вскрикнула бы, не пройди она школу концлагеря, где люди привыкают подавлять в себе удивление и испуг.

Пискнул ребенок.

Оказалось, что солома дышит, что это живая солома — в нее зарылось несколько худеньких девочек. Они тряслись как осиновый лист и не могли или не хотели произнести ни слова. Когда одна из женщин приблизилась к ним, они съежились и уклонились от прикосновения. Какая-то девочка даже хотела выбежать из сарая, но Блажена вовремя поймала ее. Вспышки залпов озаряли сарай через полуоткрытые ворота. В их свете Блажена разглядела девочку: настоящая «чумичка», зеленовато-бледная, худенькая, волосы черные как смоль, громадные глаза.

— Похожа на нашу Венушку, такой же она была маленькая, верно? — прошептала мать Блажены.

— Не бойтесь нас, доченьки, не бойтесь, мы вас не обидим, — певучим, убаюкивающим улецким говором успокаивала детей Галачиха.

Но дети не понимали по-чешски. Однако они догадались по тону, что эта женщина не собирается обидеть их. Девочки начали подталкивать друг друга и перешептываться на странном языке — это не был ни польский, ни немецкий, ни русский, ни даже французский… Уж в этих-то языках узницы Равенсбрюка сумели бы разобраться. На каком же диалекте щебетала эта детвора?