Рядовой случай

Густой и влажный, он нахлобучивал на крыши домов белые шапки, не скрипел под ногами, а только чуть слышно хрупал, основательно и плотно укладываясь на долгую зиму.

Оконешниково утонуло в белом. Утро наступало незаметно, нигде не светлело, лишь большие белые хлопья виделись теперь отдельно, а не сплошняком.

Рано утром Карпов вышел из дома, оставляя следы на нетронутом снегу, он направился не к сельсовету, а свернул в узкий переулок, который выходил на зады деревни, на обской крутояр.

Река с темной водой, видной только у берегов, принимала в себя белый снег, но не светлела и оставалась прежней — холодной и неуютной. Не только Обь было видно с крутояра, но и все Оконешниково, накрытое снегопадом. Карпов долго глядел на село, безошибочно, только по неясным очертаниям угадывал: где чей дом, где школа, а где магазин. Он все знал про это село, в котором родился и вырос, но сейчас смотрел на него как чужой, пытался смотреть со стороны. И после всего, что случилось за последние дни, после долгих и тяжелых раздумий, он теперь ясно и отчетливо видел, как нависла над родным Оконешниковом беда. И как при всякой подступающей беде, заметивший ее, должен был забираться на колокольню и бить, бить, бить во все колокола, какие только есть. Бить и будить людей, отрывать их от сна и от еды, лишать покоя и поселять в них неутихающую тревогу.

Он знал, что иного пути ему нет и не будет. Он решился.

Еще раз посмотрел на село, стряхнул с воротника снег и пошел к сельсовету. В сельсовете, не раздеваясь, он открыл в своем кабинете сейф, вытащил пять ватманских листов, скрученных в трубку, еще раз прочитал, что было на каждом из них написано, и позвал уборщицу Мотю.

— Развесь объявления.

Мотя кивнула головой, взяла листы под мышку и отправилась искать молоток и гвозди.

Первое объявление, как обычно не читая его, она приколотила на магазин, а второе решила приспособить на клуб. Поднялась на крыльцо и вдруг увидела, что у магазина перед объявлением целая толпа, а люди все подходят и подходят. Ей стало интересно, она развернула один лист и прочитала, не поверила написанному и еще раз по слогам:

— Как это — суд? — спросила Мотя и присела.

21

В душном, горячечном бреду он, долгожданный, снова пришел к Поле, протянул руку и ласково шепнул: «Пойдем». Поля потянулась к нему и тут же отшатнулась от резкого, тошнотного запаха перегара.

— Я не пойду, — не размыкая губ, ответила она.

— Почему, ты же ведь так хотела пойти со мной? Хотела, чтобы люди глядели на нас и становились счастливыми.

— Тебя нет. Ты — ложь. В книгах — тоже ложь. А всех людей я ненавижу — они тоже ложь. Они никогда не будут счастливыми, они стали злыми как собаки. Я хочу умереть и никого не видеть. Не мешай мне.

Но он все тянул руку, все хватал ее за плечо, а она молчком отбивалась и никого не звала на помощь, потому что, действительно, никого не хотела видеть.

22

От снега объявления намокли, краска поползла, буквы изуродовались и стали похожими на каракули. С самого утра перед объявлениями толкались люди, обсуждали, шумели, ничего не могли понять. Оконешниково гудело от разговоров.

Первой в сельсовет за объяснениями пришла бабка Шаповалиха. Карпов догадался об этом по притворно немощным вздохам, которые доносились из-за двери.

— Извини, Митрий Палыч, прости уж меня, Христа ради, ох, совсем здоровьишко не стало. — Бабка боком засеменила от порога к столу. — Так правда-нет, суд-то будет? Всех, значит, судить-то? А я вот…

— Правда, — оборвал Карпов. — Всех!

— И тебя?

— И меня. Так и передай. Понятно?

— Вроде, понятно, а только в чем провинились-то?

— Вечером растолкую. Ступай.

Закрыв дверь, бабка уже не охала, не стонала — резво топала по коридору. Карпов, подперев голову руками, тупо глядел в стол. «Суд, — думал он, все больше и больше ожесточаясь. — Суд. И главный приговор — самому себе. Суд».

Резкий телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Карпов машинально снял трубку и сразу пожалел об этом: «Эх, черт, надо было не брать, рано еще». А в трубке уже слышался сердитый, громкий голос председателя райисполкома:

— Карпов, ты чего там чудишь? Какой такой суд проводить надумал?

— Народный.

— А кого судить?

— Всех.

— Слушай, ты не тронулся? Может, тебе врача подослать?

— Не беспокойтесь, я в своем уме.

— Ну а если в уме, то сейчас же сними объявление и скажи всем, что это ошибка.

— Теперь уже…

Но председатель райисполкома бросил трубку.

А за окном все валил и валил снег, не сбиваясь, размеренно, толстым, пушистым слоем накрывал село и округу.

Жохов вломился с треском и с грохотом. Трахнул дверями и заговорил, а показалось, что закричал — тесен был кабинет для его голоса.

— Выходит, меня судить?! Выходит, я за алкашей отвечать обязан?! Обязан, спрашиваю?! Пятнадцать лет из лесосеки не вылезаю! А орден мне что, за красивые глазки дали?! Я его вот этими руками заработал, вот, видишь? — Он растопырил две пятерни, крепких и желтоватых от мозолей, отполированных работой, как ручка старой лопаты. — Они водку жрали, жили в свое удовольствие, а я вкалывал! А теперь за них отвечать? Не выйдет! Плевал я на твой суд и на тебя вместе с ним! Плевал! Понял? В гробу видал, в белых тапочках! Если уж судить, так тебя! Чего ты их по головке гладил, садить надо было!

Карпов слушал Жохова и понимал — ничего ему сейчас не втолкуешь. Жохов половинок за душой не держал, и если уж говорил так, значит, верил в то, что говорил.

— В райком пожалуюсь! Из партии тебя вытурить за такие штуки!

— А на суд все-таки приди.

— Издеваешься?! Ноги моей не будет! За эту дрянь я не ответчик!

Уходя, Жохов еще раз трахнул дверями.

Зазвонил телефон. Карпов трубку не поднимал. Ему сейчас совсем ни к чему разговаривать с председателем райисполкома. Снова могут прийти сомнения, а они ему не нужны. Сегодня, скорее не умом, а сердцем, дошел он до одной простой мысли: у каждого человека наступает в жизни минута, когда он должен строго и отчужденно взглянуть на самого себя и на дело, которое делает. Взглянуть и дать оценку по совести. Он решился и взглянул, вздрогнул и увидел: он плохо справлялся со своим делом. Он отдалился от людей. И люди перестали ему верить. Карпов уже вынес себе приговор — с председателей ему придется уйти. Но прежде, чем уйти, он устроит такой набат, который услышат даже глухие. Он сможет, найдет в себе силы и достучится до оконешниковских жителей, смоет с их глаз привычную пелену и передаст тот неприкрытый ужас, ту леденящую оторопь, какую испытывал сам: гибнут люди, живые люди, гибнут при общем молчании и спокойствии.

— Митрий Палыч, — в дверь кабинета просунулась Мотя. — К телефону кличут.

— Скажи, что меня нет.

Мотя исчезла, но через некоторое время просунулась снова.

— Шибко строжатся, Митрий Палыч, найдите, говорят, и все. Из райисполкому звонят.

Карпов подумал и пошел к общему телефону, который стоял в коридоре на старом стуле. Снова звонил председатель райисполкома.

— Ты не прячься, Карпов. Меня не проведешь. Почему объявление не снял?

«Кто же все-таки доносит? Ведь сидит кто-то и звонит».

— Я не прячусь.

— Ну, ну. Вставляй очки. Я тебя, Карпов, насквозь вижу, ты что, хочешь ход конем сделать? Вот, мол, глядите, не я один виноват. Нет, дружок, за чужими спинами не спрячешься, за все ответишь. И за дурость сегодняшнюю тоже ответишь. Короче, я шутить с тобой не собираюсь. Сейчас же сними объявление! Сними и доложи мне!

Карпов положил трубку и вернулся к себе в кабинет.

В коридоре послышались шаги и он, усмехнувшись, подумал: «Кто там еще?!» Пришел Иван Иванович Ерофеев. Он аккуратно стряхнул снег с шапки, внимательно оглядел председательский кабинет, словно был тут впервые, и сел на дальний стул. Было в его поведении, в том, как он зашел и сел, что-то новое. Что? Карпов с интересом ждал, когда Ерофеев заговорит.