Этот неистовый русский

В той, другой, жизни осталось всё самое дорогое. Живопись, бокс, работа и неоконченная книга. Самая главная! Как мало он сделал за эти четырнадцать лет! Почти ничего из того, о чём думал в тот холодный берлинский день. Он сидел в холле гостиницы «Кайзерхоф», смотрел на дождевые потоки в зеркальном стекле, на сотни зонтиков унылых и чёрных, сутолоку машин на Фридрихштрассе.

Он ждал Подвойского. Ради встречи с ним Аркадий согласился драться с каким-то немцем. Лишь бы приехать в Берлин и поговорить с Николаем Ильичём.

До того трижды он — пытался перейти советско-эстонскую границу и однажды совсем было уже перешёл. Но вдруг грохнул выстрел, и потом он почти десять часов отсиживался на болоте, слушая лай собак и перекличку эстонских пограничников.

А жить в Эстонии он больше не мог. Иногда ему казалось, что он может сойти с ума в чистеньком Ревеле, похожем на яркую рождественскую открытку.

Он так волновался, что почти не мог говорить. А Николай Ильич успокаивал его и улыбался. А через неделю они уехали в Москву. И были слёзы радости от встречи с Россией на первой пограничной станции и много чего было, о чём сейчас приятно вспомнить.

Жизнь Москвы, лихорадочная, деловая, торопливая, сразу захватила его, забрала всего полностью.

В этом городе осуществлялись самые фантастические проекты. И он брался за любое дело, лишь бы в нём был элемент творчества и новизны.

Всё было: бокс на курсах Всевобуча преподавал и над книгой работал, а потом отдал себя всего без остатка — всю энергию, талант, ум. Начал вместе с Крыленко создавать театр Массового действия. Какие планы рождались, какие замыслы! Театр должен был выйти на улицу. Тротуары и мостовые, парки и скверы — вот новые подмостки нового пролетарского театра.

Его ругали старые друзья-художники. Они не могли ему простить, что он так внезапно ушёл из живописи.

— Ты испугался, — говорили они, — испугался конкуренции. Ты не хочешь расти. Тебя испортил Париж.

Он молчал, молчал и улыбался. И это ещё больше распаляло их, и они ещё сильнее ругались и спорили.

А он не ушёл из живописи. Он был и оставался художником. Только считал, что не обязательно целый день ходить с этюдником по городу.

Теперь он рисовал в высокогорных экспедициях. Вместе с сыновьями первым начал прокладывать дороги в горах. Он стал пионером общества «Пролетарский туризм и альпинизм». Там нельзя было не рисовать. Он помнит первое утро на высоте. Розовели вершины гор. Внизу плывут облака. Солнце приходит сначала сюда, на вершину, а потом уже опустится до облаков.

Он рисовал снег, розовые облака, лучи солнца. Он рисовал туров-проводников. Умных животных, идущих впереди людей и ищущих трещины. Рисовал старых сванов, лёгких и гордых, похожих на орлов. Но самыми удачными были последние Памирские зарисовки. Серия карандашных портретов киргизов и пограничников. Он показал её друзьям-художникам. И они смотрели, поражённые ясной и живой силой его рисунков.

Его поздравляли, начали хлопотать о выставке. Но как-то на тренировке ему вдруг не хватило воздуха и словно чей-то кулак ударил по сердцу. Он задохнулся, увидел, как замелькали в зеркалах испуганные лица, увидел и упал.

А вечером к нему пришли ребята. Ещё возбуждённые после боя, с сумасшедшими радостными глазами. Он поздравил их со званием чемпионов СССР.

— Только не думайте, что вы законченные мастера. Вам ещё работать и работать. Цели у вас большие. Первенство Европы, мира. Я верю, что мировой ринг будет за советскими боксёрами.

Говорили все сразу. Разговор висел над комнатой, весёлый, радостно возбуждённый, и перед глазами «Старика» вставали неуклюжий тяжеловес Ануфиков, противник Коли Королёва, Лёва Темурьян, забывший от волнения забинтовать руки…

«Старик» лежал на спине и слушал. Постепенно он перестал следить за разговором. Сегодня он был по-настоящему счастлив, так бывает счастлив человек, совершивший долгий, трудный подъём и наконец увидевший внизу облака, а над головой огромное, ничем не закрытое солнце.