Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Или еще один эпизод из морской жизни Антона Павловича. Как-то его пароход попал в тайфун, кажется в Южно-Китайском море. Положение создавалось тяжелое, аварийное. Мне пришлось видеть то, как ведут себя люди на аварийных судах в океане. Это большое испытание. Особенно не для моряков — пассажиров. Чтобы не участвовать в панике, чтобы не путаться под ногами у экипажа, чтобы не быть одним из кандидатов в спасательные шлюпки, Чехов закрылся у себя в каюте и просидел там один все опасное время, держа под рукой пистолет. Он не хотел умирать долгой и некрасивой смертью утопленника… Кстати, из этого своего путешествия Чехов привез тех мангустов, о которых я говорил в начале…

Чехов и в своих произведениях «просто тоскующий человек». В одной фразе он выразил всю смутную тоску и грусть запутавшихся в жизни людей прошлого века: «Мисюсь, где ты?» Так и веет отсюда грустью осенних русских полей, просветленной, но бесхозностью. И рядом — опять контраст — Чехов «Мужиков» где-то грубый, коряво сильный и беспощадный, всем этим работающий в открытую на тот класс мужиков и подмастерьев, который спустя меньше двух десятков лет повел Россию никем еще не хожеными тропами — к радости?!

Но в той короткой фразе: «Мисюсь, где ты?» — о которой я уже говорил, чудилась мне не только «общая» грусть. Чудилась какая-то и личная Чехова трагедия, что-то связанное с любовью к женщине, с несчастной любовью. И тот же мотив чего-то очень личного чудился мне и в «Чайке», в образе Нины Заречной. Одним из прототипов Заречной была Лика Мизинова — подруга Маши Чеховой. О ней много написано. Она была заметная. Где-то взбалмошная, внутренне неустойчивая, очень красивая, очень неудачливая, она любила Чехова всю жизнь, долгую жизнь, — Лика умерла незадолго перед началом Второй мировой войны где-то под Парижем. Чехов всю жизнь переписывался с ней. Последнее письмо Лике он написал за полтора месяца до смерти.

Я уже начал работать над рассказом, когда узнал, что Бунин считал, что никакого увлечения Ликой у Чехова не было. Только она была влюблена в него. Но не мне было спорить с Иваном Буниным. Вообще-то, что я — молодой писатель — взялся писать о Чехове — это большое нахальство. Больше того — где-то это безобразие. Но только сегодня, когда вышла книга («Камни под водой». — Т. А.), я понял это. Писатель Нагибин недавно сказал мне, что он несколько удивлен моей бесцеремонностью. Он прав. Оправдываться можно только тем, что я люблю Чехова больше всех других русских классиков.

Я ни разу не назвал в рассказе имени Лики Мизиновой, хотя цитировал ее письма. Я написал только про то, как Чехов работал над «Чайкой», как «Чайка» провалилась на первом представлении в Александринском театре и как невыносимо плохо было в ту ночь Чехову. Как он ходил по мокрому осеннему Петербургу и думал о том, что не всегда талант помогает жить тому, кто имеет его. Зато он, талант, всегда светит для многих и помогает так, как сегодня помогают нам книги Чехова.

Из заметок о русском языке

(1969) [9]

Чехов и сегодня самый сегодняшний из всех русских классиков. Стоя на рубеже веков, будучи близок к научному миру, прекрасно зная расстановку социальных сил, чуя скорые перемены в обществе, Чехов единственный из всех русских писателей предугадал и разработал те формы прозы и драмы, которые господствуют в мировой литературе сегодня. Чехов знал, каким будет будущий читатель. И писал для нас — сегодняшних людей.

Мы и люди конца прошлого века — разные. Они не думали за всю планету. Они думали и переживали за свою семью, свой труд, свою страну. Сегодня существование человека и человечества — неразрывно. Человек втянут в борьбу двух антагонистических систем и не может не переживать успехи или неудачи своей системы.

Изменилось количество переживаний человека в единицу времени.

И это количество неуклонно продолжает расти.

Скорости, которые уничтожили расстояния… Радио, которое вообще не знает, что такое время… Начало космической эры, такие научные открытия, которые волнуют всех людей Земли, как бы далеко ни стояли эти люди от науки…

Сегодняшние люди, пережившие две мировые войны, имеют поводов для тревог в сотни раз больше, чем в начале века. Мы все такие нервные, что простая валериана уже не помогает успокаиваться.

К чему я говорю все это? К тому, что ритм нашей жизни возрос в тысячи раз. Мы торопимся. Мы не можем не торопиться, если уничтожили расстояния.

В основе художественной прозы тоже лежит ритм. Он отражает ритм той жизни, в которой живет или о которой пишет писатель.

И упреки Чехова в консерватизме формы относятся ко всем нашим писателям.

Писатели Запада больше развили и разработали заветы Чехова. Сегодняшняя проза на Западе — современнее по форме, чем наша. И советскому писателю надо найти, ощутить нутром, отразить — торопливость без спешки, нервность — без истерики. Но обязательно найти и положить в основу прозаической формы новый ритм жизни сегодняшнего человека.

У сегодняшнего читателя пользуется большим успехом настроенческая проза. Пример тому — популярность Паустовского почти во всех кругах нашей публики.

Чехов первым начал писать «настроенческие» рассказы. Я называю настроенческими, например, «Дом с мезонином» или «Счастье». Он использовал настроение, их смену, их контрастность для передачи сложности душевных состояний героев, не забывая при всем том о социальности типов и характеров героев. Его настроенческие вещи полны глубокого философского смысла и обобщений, типов людей.

Паустовский же, с его настроенческими вещами («Снег», «Дождливый рассвет»), в этом смысле бесконечно далек от Чехова. Нет характеров у героев этих рассказов. Есть что-то смутно-изящное, пахнущее духами и туманами в его героинях, но нет здесь чеховских Вер или живых и теплых Мисюсь… Есть рояль, открытый томик Блока, женская сумочка, прекрасно сделанный пейзаж, витые свечи… Есть — настроение. Оно красиво, это настроение, оно щемит и волнует. И за это мы глубоко благодарны Паустовскому, но… но трудная, очевидно, штука — писать настроенческую прозу. Настроение так легко и бесшумно влезает в тебя, в твою руку, так ласково, но настойчиво ведет ею, что забываешь про все, кроме стремления сохранить это настроение и донести его до бумаги. Оно незаметно превращается в самоцель, и тогда вспоминается Чехов. Он умел владеть настроением для показа, раскрытия глубин и сложностей человеческих характеров.

Но за что же читатель тянется к Паустовскому, ценит его? За то, что Паустовский не забывает думать о красоте прозы, хотя иногда и срывается на красивость, а многие наши писатели совсем забыли про то, что литература не только социальное исследование, но и искусство, а искусство не может быть без красоты.

Горький писал, что речь Чехова «всегда облачена в удивительно красивую и тоже до наивности простую форму». Красивую и простую.

Необходимым условием сегодняшней прозы является простота. Мне кажется, что простота и точность сегодня — синонимы. Сегодня главное — точность. Сегодняшний читатель зачастую знает о жизни не меньше писателя, и думал он о жизни и смерти не меньше писателя. А часто — и больше. Разница между читателем и писателем теперь только в том, что писателю Бог дал талант и смелость писать, а читатель только читает. Потому обмануть читателя сегодня очень трудно. Вернее, современный, например, Тургеневу читатель зачастую сам соглашался быть обманутым и закрывал глаза на развесистую клюкву только для того, чтобы получить от книги удовольствие. Он с радостью верил обману в книге, он знал, что «так не бывает», но он хотел поплакать или порадоваться вместе с героями.

Сегодняшний читатель не таков, он заплатил за знание жизни, ее деталей тяжелым трудом, мучительнейшим процессом осознания процессов жизни, своей и общества.